Неточные совпадения
Она скончалась в Париже,
быв с ним
последние три года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.
Он
был темно-рус, и волосы его только в
последнее время начали немного седеть.
Последние письма его состояли из одних лишь излияний самой чувствительной любви к своему отсутствующему другу и буквально
были смочены слезами разлуки.
Никогда она не имела столько значения и влияния, как в
последние семь лет, в нашем губернском обществе, то
есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
Супруга его да и все дамы
были самых
последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут
была «идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того,
был обличен в скудости убеждений и в глупости;
последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Всё это
было очень глупо, не говоря уже о безобразии — безобразии рассчитанном и умышленном, как казалось с первого взгляда, а стало
быть, составлявшем умышленное, до
последней степени наглое оскорбление всему нашему обществу.
До
последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив
был так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Он знал во всякую минуту все самые
последние новости и всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо
было, до какой степени он принимал к сердцу вещи, иногда совершенно до него не касавшиеся.
Потом я несколько охладел к его перу; повести с направлением, которые он всё писал в
последнее время, мне уже не так понравились, как первые, первоначальные его создания, в которых
было столько непосредственной поэзии; а самые
последние сочинения его так даже вовсе мне не нравились.
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая записка
была от третьего дня, вторая от вчерашнего, а
последняя пришла сегодня, всего час назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно,
была и от четвертого дня, а может
быть, и от пятого...
Мы все стояли на пороге в дверях.
Был тот миг, когда хозяева и гости обмениваются наскоро
последними и самыми любезными словечками, а затем благополучно расходятся.
Одна лишь Варвара Петровна
была скромно и по-всегдашнему одета во всё черное; так бессменно одевалась она в продолжение
последних четырех лет.
Наконец, в самое
последнее время, пред назначением нового губернатора, она
было совсем уже основала местный дамский комитет для пособия самым беднейшим родильницам в городе и в губернии.
В
последние дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и
было мною вскользь упомянуто.
Последний визит
был со стороны Варвары Петровны, которая и уехала «от Дроздихи» обиженная и смущенная.
Тут он выхватил из кармана бумажник, рванул из него пачку кредиток и стал перебирать их дрожащими пальцами в неистовом припадке нетерпения. Видно
было, что ему хотелось поскорее что-то разъяснить, да и очень надо
было; но, вероятно чувствуя сам, что возня с деньгами придает ему еще более глупый вид, он потерял
последнее самообладание: деньги никак не хотели сосчитаться, пальцы путались, и, к довершению срама, одна зеленая депозитка, выскользнув из бумажника, полетела зигзагами на ковер.
Прежде всего упомяну, что в
последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о чем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее
было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно, не суждено им
было уехать, не досмотрев всего до конца.
Вот что еще замечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, и он уже знал всё до
последнего слова, стало
быть, несомненно, узнал из первых.
Иногда, впрочем, он и не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это
было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать
последнюю битву.
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в
последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки
были топки и скользки. Алексей Егорович шел как
был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.
Сени и первые две комнаты
были темны, но в
последней, в которой Кириллов жил и
пил чай, сиял свет и слышался смех и какие-то странные вскрикивания.
— Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в
последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может
быть, не читали вовсе?
Мне кажется даже, что они
были еще исключительнее, еще самовластнее, и уверяю вас в третий раз, что я очень желал бы подтвердить всё, что вы теперь говорили, даже до
последнего слова, но…
— Вы атеист, потому что вы барич,
последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся
суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
До сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что Лебядкин, искусившийся в роли шута, до
последнего мгновения все-таки
был капельку неуверен: сердится ли его барин в самом деле или только подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке или только играет?
Это
была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не понимавшем его важности до самой
последней минуты, за пьянством и за гульбой.
Но он уже лепетал машинально; он слишком
был подавлен известиями и сбился с
последнего толку. И, однако же, почти тотчас же, как вышел на крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль, что с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.
— А впрочем, я теперь поворочусь к вам и
буду на вас смотреть, — как бы решилась она вдруг, — поворотитесь и вы ко мне и поглядите на меня, только пристальнее. Я в
последний раз хочу удостовериться.
Вспомнили о связях Николая Всеволодовича с графом К. Строгие, уединенные мнения графа К. насчет
последних реформ
были известны.
Известна
была и его замечательная деятельность, несколько приостановленная в самое
последнее время.
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не
был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое
последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
Он бросает перо и более писать не
будет; эта
последняя статья
есть его прощание с публикой.
Я не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно
была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые в
последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она
была удивлена моею стойкостью в этот
последний час».
Постарайтесь вспомнить, когда вы подавали в
последний раз; года два назад, а пожалуй, четыре
будет.
Сомнения не
было, что сошел с ума, по крайней мере обнаружилось, что в
последнее время он замечен
был в самых невозможных странностях.
Бог знает до чего бы дошло. Увы, тут
было еще одно обстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что в
последние дни про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу. В уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.
Одним словом,
было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней, может
быть, щекотливости, главное, человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в
последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
— Напротив, я очень рад, что дело, так сказать, определяется, — встал и фон Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием
последних слов. — Я с признательностию принимаю ваши услуги и,
будьте уверены, всё, что можно с моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…
— Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, — уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. — Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали
последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем,
был совершенно уверен, что не измените.
Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов
был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.
Я поник головой при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так нельзя
было, как он передавал, и, уж конечно, он сбивался. Правда, всё это случилось тогда, еще до теперешних
последних законов. Правда и то, что ему предлагали (по его же словам) более правильную процедуру, но он перехитрили отказался… Конечно, прежде, то
есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но какой же опять тут мог
быть такой крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в
последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, — как бы там ни
было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.
— Вспомните, что мы виделись с вами в
последний раз в Москве, на обеде в честь Грановского, и что с тех пор прошло двадцать четыре года… — начал
было очень резонно (а стало
быть, очень не в высшем тоне) Степан Трофимович.
— Вам, вероятно, известно, Степан Трофимович, — восторженно продолжала Юлия Михайловна, — что завтра мы
будем иметь наслаждение услышать прелестные строки… одно из самых
последних изящнейших беллетристических вдохновений Семена Егоровича, оно называется «Merci».
А та, бедная, и не подозревала; она до
последнего часу всё еще
была уверена, что «окружена» и что ей всё еще «преданы фанатически».
В таком положении
были дела, когда в городе всё еще продолжали верить в вальтасаровский пир, то
есть в буфет от комитета; верили до
последнего часа.
Некоторые стихи этого идиотского стихотворения, например самый
последний,
были такого рода, что никакая глупость не могла бы его допустить.
— Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с Лебядкиным вместе, может
быть еще вчера, для скандалу.
Последний стих непременно ваш, про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы его и читать готовили, если б он не напился пьян?