Неточные совпадения
(И
уж чего-чего при этом
не говорил!)
Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так
говорите», то есть в том смысле, что
уже хуже генерала он и брани
не мог найти.
—
Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и
уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты,
говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то
не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»
Заметила она, что тот с Дашей иногда
говорит, ну и стала беситься, тут
уж и мне, матушка, житья
не стало.
А вы вот
не поверите, Степан Трофимович, чего
уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь
уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен,
говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем
не то слово сказала; вовсе
не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем
говорить! Теперь
уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как
говорил Липутин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но, получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему было
уже не до хозяйства.
— Этого
уж я
не знаю-с; до меня тоже доходило, что господин Лебядкин
говорил про меня вслух, будто я
не всё ему доставила; но я этих слов
не понимаю. Было триста рублей, я и переслала триста рублей.
Капитан
уже горячился, ходил, махал руками,
не слушал вопросов,
говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и,
не договорив, он перескакивал на другую фразу.
Варвара Петровна, вся раскрасневшись, вскочила было с места и крикнула Прасковье Ивановне: «Слышала, слышала ты, что он здесь ей сейчас
говорил?» Но та
уж и отвечать
не могла, а только пробормотала что-то, махнув рукой.
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и
не вымолвил слова (правда, ему ничего и
не оставалось более). Он так и хотел было совсем
уже выйти, но
не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала
говорить, как бы спеша предупредить его...
— Нет,
не воображайте, я просто
говорил, что вы
не убьете, ну и там прочие сладкие вещи. И вообразите: она на другой день
уже знала, что я Марью Тимофеевну за реку переправил; это вы ей сказали?
Я вам тогда
говорил; но вот чего вы
не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и
не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и
уже тем странное, что в нем совсем
не объяснено было повода, по которому оно писано.
Капитан
говорил горячо и
уже, разумеется, верил в красоту американского завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но тот и
не усмехнулся, а, напротив, как-то подозрительно спросил...
Окромя того, что
уже в творца небесного, нас из персти земной создавшего, ни на грош
не веруют-с, а
говорят, что всё одна природа устроила, даже до последнего будто бы зверя, они и
не понимают, сверх того, что по нашей судьбе нам, чтобы без благодетельного вспомоществования, совершенно никак нельзя-с.
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но
не беспокойся, теперь
уж совсем
не то; она сама поминутно
говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас
уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я
говорю так о матери, но
не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом,
не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Кармазинов
говорит, что странно будет, если
уж и из испанской истории
не прочесть чего-нибудь занимательного.
Притом же это были и
не новые прокламации: такие же точно, как
говорили потом, были недавно рассыпаны в X—ской губернии, а Липутин, ездивший месяца полтора назад в уезд и в соседнюю губернию, уверял, что
уже тогда видел там такие же точно листки.
— Вы
не смейтесь. Повторяю, я вас отстаивал. Так ли, этак, а все-таки я вам явиться сегодня советую. К чему напрасные слова из-за какой-то фальшивой гордости?
Не лучше ли расстаться дружелюбно? Ведь
уж во всяком случае вам придется сдавать станок и буквы и старые бумажки, вот о том и
поговорим.
— Вообще о чувствах моих к той или другой женщине я
не могу
говорить вслух третьему лицу, да и кому бы то ни было, кроме той одной женщины. Извините, такова
уж странность организма. Но взамен того я скажу вам всю остальную правду: я женат, и жениться или «домогаться» мне
уже невозможно.
Мы просидели, я думаю, еще час или более, всё чего-то ожидая, —
уж такая задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал,
не говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать себе пальто, новую шляпу и палку.
— То есть кто заговорил первый? Почем я знаю. А так,
говорят. Масса
говорит. Вчера особенно
говорили. Все как-то
уж очень серьезны, хоть ничего
не разберешь. Конечно, кто поумнее и покомпетентнее —
не говорят, но и из тех иные прислушиваются.
Я же в десятом часу вечера решился сходить на бал, но
уже не в качестве «молодого человека распорядителя» (да и бант мой остался у Юлии Михайловны), а из непреодолимого любопытства прислушаться (
не расспрашивая): как
говорят у нас в городе обо всех этих событиях вообще?
В одиннадцатом часу еще должно выводить драчунов, каковы бы ни были нравы публики…
не говорю в третьем часу, тут
уже необходима уступка общественному мнению, — и если только этот бал доживет до третьего часу.
— Ай,
не жмите руку так больно! Куда нам ехать вместе сегодня же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет,
уж довольно проб… да и медленно для меня; да и неспособна я; слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать — вот мой идеал, вы знаете; я от вас
не скрыла, еще в Швейцарии, какова я собою. Так как нам невозможно ехать в Москву и делать визиты, потому что вы женаты, так и нечего о том
говорить.
В одиннадцать часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё
не могла схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от города, на повороте с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что о том
говорит уже весь город.
И он бросился прямо к Кириллову. Это было, вероятно, еще часа за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным. Шатов и Кириллов, жившие на одном дворе, почти
не видались друг с другом, а встречаясь,
не кланялись и
не говорили: слишком долго
уж они «пролежали» вместе в Америке.
— Вы, может быть. Вы бы
уж лучше молчали, Липутин, вы только так
говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас
уже теперь ни за какой донос
не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того,
не уйдете и от другого меча. А другой меч повострее правительственного.
Холерина перешла, таким образом, в другой припадок, истерического самоосуждения. Я
уже упоминал об этих припадках,
говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: «Это было так ужасно и — тут, наверно, было несчастье, а я
не спросил,
не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею,
не знаете ли вы, что с нею?» — умолял он Софью Матвеевну.
— Так, так,
не забывай ни малейшей подробности, — ободрила Варвара Петровна. Наконец о том, как поехали и как Степан Трофимович всё
говорил, «
уже совсем больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу, несколько даже часов рассказывали.
(Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь давно
уже на воле;
говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно будет выпущен в самом скором времени, так как ни под одну категорию обвиняемых
не подходит; впрочем, это всё еще только разговор.)