Неточные совпадения
Так
как она никогда
ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло
как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен
был к мысли, что всё это
была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Как бы
ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я
быть не желаю.
Наш принц вдруг,
ни с того
ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то
есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно
ни на что не похожие, совсем не такие,
какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
До последнего случая он
ни разу
ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив
был так,
как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Как бы там
ни было, но до сих пор о Петруше доходили к нам всё такие странные слухи.
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё так
будет,
как я сказала, и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем. Всё нужное
будет сказано и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для
какой роли? И сами не ходите и писем не пишите. И
ни слуху
ни духу, прошу вас. Я тоже
буду молчать.
А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и всё аль соломинкой, али прутиком
каким ни на
есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет.
Как бы то
ни было, но вот уже пять дней
как обе дамы не виделись.
— Не кричи, пожалуйста, — замахал Pierre руками, — поверь, что всё это старые, больные нервы, и кричать
ни к чему не послужит. Скажи ты мне лучше, ведь ты мог бы предположить, что я с первого шага заговорю:
как же
было не предуведомить.
— То
есть именно так рассказали, чтобы оставить сомнение и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда
как стачки не
было, и я вас ровно
ни о чем не просил.
Но он вдруг сам открыл глаза и, по-прежнему не шевелясь, просидел еще минут десять,
как бы упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты, хотя там ничего не
было ни нового,
ни особенного.
—
Ни один народ, — начал он,
как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, —
ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не
было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе
ни вы,
ни Верховенские, сын и отец,
ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся
суть в этом, или исчезнете,
как подлая плесень; трудом добудьте.
Он рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто по дружбе,
как верный студент, хотя и не
будучи студентом», и, не зная ничего, «
ни в чем не повинный», разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.
Как ни странно написать, но этот первоначальный повод или, лучше сказать, позыв к выходу в отставку
был манифест 19 февраля об освобождении крестьян.
И, уж разумеется, союз не предумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору,
как нечто нравственно обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при
каких бы то
ни было обстоятельствах.
Как ни трудно это представить, а это
было так.
— Ведь вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только
будете сидеть,
ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка делать
как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.
Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу стола, почти
ни с кем не поздоровавшись. Вид его
был брезгливый и даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на то что все только их и ждали, все
как по команде сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать,
как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда
как деспотизм тем временем
будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно
ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?
— А про то, что аффилиации,
какие бы
ни были, делаются по крайней мере глаз на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! — брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком
был раздражен. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
Я поник головой при таком безумии. Очевидно,
ни арестовать,
ни обыскивать так нельзя
было,
как он передавал, и, уж конечно, он сбивался. Правда, всё это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и то, что ему предлагали (по его же словам) более правильную процедуру, но он перехитрили отказался… Конечно, прежде, то
есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но
какой же опять тут мог
быть такой крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
Как бы там
ни было, но рабочие пришли наконец всею толпою на площадку пред губернаторским домом и выстроились чинно и молча.
Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его
как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, —
как бы там
ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.
Вспоминались ему какие-то несвязные вещи,
ни к чему не подходящие: то он думал, например, о старых стенных часах, которые
были у него лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и
как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор.
Увы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще
были в руках его. Бунт ему
был очевиден,
как давеча кибитки Степану Трофимовичу. А между толпою выпучивших на него глаза «бунтовщиков» так и сновал пред ним «возбуждавший» их Петр Степанович, не покидавший его
ни на один момент со вчерашнего дня, — Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович…
Ни одного слова мужу,
ни одного взгляда в его сторону, —
как будто того и не
было в зале.
Я наверно знаю, что Кармазинов-то, главное, и потребовал, чтобы буфета утром не
было, пока он
будет читать,
ни под
каким видом, несмотря на замечания иных комитетских, что это не совсем в наших нравах.
Эта большая Белая зала, хотя и ветхой уже постройки,
была в самом деле великолепна: огромных размеров, в два света, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками, с красною по белому драпировкою, с мраморными статуями (
какими ни на
есть, но всё же статуями), с старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и обитою красным бархатом.
Но тут случилось одно скверное недоразумение: оркестр
ни с того
ни с сего грянул туш, — не какой-нибудь марш, а просто столовый туш,
как у нас в клубе за столом, когда на официальном обеде
пьют чье-нибудь здоровье.
«
Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так
как его упросили, то он и понес, и так
как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более
ни за что не писать, то уж так и
быть, написал эту последнюю вещь; и так
как он поклялся
ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и
быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он
ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение.
Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы, кроткая, которой судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного и самовластного сердца, вы, может
быть, с презрением смотревшая, когда я проливал мои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая не можете, кто бы вы
ни были, смотреть на меня иначе
как на лицо комическое, о, вам, вам последний крик моего сердца, вам последний мой долг, вам одной!
Если б и сгорел, то за расстоянием не мог бы передать огня
ни одному из городских строений, и обратно — если бы сгорело всё Заречье, то один этот дом мог бы уцелеть, даже при
каком бы то
ни было ветре.
— Зарезаны, но не сгорели, это-то и скверно, но я вам даю честное слово, что я и тут не виновен,
как бы вы
ни подозревали меня, — потому что, может
быть, подозреваете, а?
Но вот
какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не
было ни рубля, и, главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, — слышите, третьего дня, а не вчера после «чтения», заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну.
С своей стороны, каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то
ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами,
как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние.
— Да
как он смел? — гневно покраснел Петр Степанович. — Он обязан
был ждать… вздор! У него
ни паспорта,
ни денег!
Я
как есть ни одной каплей не участвовал, не то что полторы тысячи, а господин Ставрогин тебя давеча по щекам отхлестали, что уже и нам известно.
— Вы, может
быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь
ни за
какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от другого меча. А другой меч повострее правительственного.
(Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь давно уже на воле; говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно
будет выпущен в самом скором времени, так
как ни под одну категорию обвиняемых не подходит; впрочем, это всё еще только разговор.)