Неточные совпадения
Шатов
был прежде студентом и
был исключен после одной студентской
истории из университета; в детстве же
был учеником Степана Трофимовича, а родился крепостным Варвары Петровны, от покойного камердинера ее Павла Федорова, и
был ею облагодетельствован.
Он заговорил с молодою девушкой,
был очень доволен ее ответами и кончил предложением прочесть ей серьезный и обширный курс
истории русской литературы.
— Да всё это такие пустяки-с… то
есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез, вот и вся
история.
Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних
историях с Nicolas четыре года назад: «Вы тут
были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не понимаю.
— Посидеть вам придется с минуту, если не хотите
истории. Вишь, кричит как поросенок, должно
быть, опять за порог зацепился; каждый-то раз растянется.
— Как вы могли, мама, сказать про скандал? — вспыхнула Лиза. — Я поехала сама, с позволения Юлии Михайловны, потому что хотела узнать
историю этой несчастной, чтобы
быть ей полезною.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог
быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже
историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того воскресенья, то
есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая
история».
Впечатление, произведенное во всем нашем обществе быстро огласившеюся
историей поединка,
было особенно замечательно тем единодушием, с которым все поспешили заявить себя безусловно за Николая Всеволодовича.
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не
был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое последнее время — своими трудами по испанской
истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
— То
есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская
история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
Кармазинов говорит, что странно
будет, если уж и из испанской
истории не прочесть чего-нибудь занимательного.
Никто, никто из них не погибнет, она спасет их всех; она их рассортирует; она так о них доложит; она поступит в видах высшей справедливости, и даже, может
быть,
история и весь русский либерализм благословят ее имя; а заговор все-таки
будет открыт.
Официальная и даже секретная
история «нового поколения» ему
была довольно известна, — человек
был любопытный и прокламации собирал, — но никогда не понимал он в ней самого первого слова.
Да и всегда
было бременем, во всю его
историю.
Был, не знаю для чего, и сын нашего городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и о котором я уже упоминал, рассказывая
историю маленькой поручицы.
Замечу для характеристики, что и вообще очень мало
было таких из нашего высшего общества, которые предполагали, что Лембке чем-нибудь таким нездоров; деяния же его находили совершенно нормальными и даже так, что вчерашнюю утрешнюю
историю на площади приняли с одобрением.
Это
был тоже какой-то вроде профессора (я и теперь не знаю в точности, кто он такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения после какой-то студенческой
истории и заехавший зачем-то в наш город всего только несколько дней назад.
Кругом, однако же, продолжались
истории о Николае Всеволодовиче и о том, что убитая — его жена, что вчера он из первого здешнего дома, у генеральши Дроздовой, сманил к себе девицу, дочь, «нечестным порядком», и что жаловаться на него
будут в Петербург, а что жена зарезана, то это, видно, для того, чтоб на Дроздовой ему жениться.
— Ну вот подите, — рассмеялся Петр Степанович, — она, видите, боится, что отсюда уже написали… то
есть некоторые господа… Одним словом, тут, главное, Ставрогин; то
есть князь К… Эх, тут целая
история; я, пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу — сколько, впрочем, рыцарство позволит… Это мой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
— Mais mon Dieu, [Но боже мой (фр.).] это не с вами ли у нас
была в городе одна странная, очень даже странная
история?
Он тотчас же стал излагать всю
историю, до того торопясь, что сначала даже и понять
было трудно.
Особенно много
было туманного для бедной попавшейся Софьи Матвеевны, когда
история перешла чуть не в целую диссертацию о том, как никто и никогда не мог понять Степана Трофимовича и как «гибнут у нас в России таланты».
Шатова и отчасти его
историю у Титовых несколько знали; поражены
были ужасом, что она, по ее словам всего только сутки родивши, бегает в такой одеже и в такой холод по улицам, с едва прикрытым младенцем в руках.
Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из
истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это
было едва ли не лучшее время в его
истории.
Благотворная сила его действий
была неуловима, ибо такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в
истории.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не
было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно
было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою
историю…
"Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель
истории, — никогда спартанцы не
были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"