Неточные совпадения
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так
живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз
с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал
с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже
живя в одном
с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день.
Правда, не могла она горевать очень много, ибо в последние четыре года
жила с мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему пенсион.
Прожили они вдвоем недели
с три, а потом расстались, как вольные и ничем не связанные люди; конечно, тоже и по бедности.
Это было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще
жил в одном доме
с Варварой Петровной.
Мальчику было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его,
жил в то время уже в разлуке
с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением.
Доискались, что он
живет в какой-то странной компании, связался
с каким-то отребьем петербургского населения,
с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало быть, это ему нравится.
Он
прожил у нас
с полгода — вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и
с неуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет.
В письме своем Прасковья Ивановна, —
с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся
с их домом и подружился
с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти
живет у графа.
Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться будет о тебе
с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не
проживет, а в этом и главное.
— Понимаю, что если вы, по вашим словам, так долго
прожили за границей, чуждаясь для своих целей людей, и — забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть
с удивлением, а мы равномерно на вас.
Ну, да и черт побери
с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли ты, как хорошо
жить на свете!
— Где вы
живете? Неужели никто, наконец, не знает, где она
живет? — снова нетерпеливо оглянулась кругом Варвара Петровна. Но прежней кучки уже не было; виднелись всё знакомые, светские лица, разглядывавшие сцену, одни
с строгим удивлением, другие
с лукавым любопытством и в то же время
с невинною жаждой скандальчика, а третьи начинали даже посмеиваться.
— Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый человек
с ответом на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и многими уважаемый купец Андреев, в очках,
с седою бородой, в русском платье и
с круглою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в руках, — они у Филипповых в доме
проживают, в Богоявленской улице.
—
Живет в том доме, где я…
с братом… офицер один.
— Знаешь что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе,
с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением
жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи. Ну, говори:
с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
Петру Степановичу, я вам скажу, сударь, оченно легко
жить на свете, потому он человека сам представит себе да
с таким и
живет.
— Вот-с, — указал он кругом, —
живу Зосимой. Трезвость, уединение и нищета — обет древних рыцарей.
Провозглашение брака ему казалось нелепостью: «Правда,
с таким чудотворцем всё сдеется; для зла людям
живет.
— Я слышал, вам
с братом худо было
жить без меня?
Вон, поверите ли-с, у капитана Лебядкина-с, где сейчас изволили посещать-с, когда еще они до вас
проживали у Филиппова-с, так иной раз дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам спит пьян мертвецки, а деньги у него изо всех карманов на пол сыплются.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и
с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу
жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
Я читаю теперь всё — все газеты, коммуны, естественные науки, — всё получаю, потому что надо же наконец знать, где
живешь и
с кем имеешь дело.
Видите, надо, чтобы все эти учреждения — земские ли, судебные ли —
жили, так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а
с другой стороны, надо, чтоб их и не было.
Она
жила у бойкой дамы и по целым дням разъезжала
с нею и со всем разрезвившимся обществом в прогулках по городу, участвовала в увеселениях, в танцах.
Действительно, предприятие было эксцентрическое: все отправлялись за реку, в дом купца Севостьянова, у которого во флигеле, вот уж лет
с десять,
проживал на покое, в довольстве и в холе, известный не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже в столицах Семен Яковлевич, наш блаженный и пророчествующий.
— Passons? — покоробило Варвару Петровну. — Но в таком случае всё; вы извещены, мы
живем с этих пор совершенно порознь.
Петр Степанович был человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он «человека сам сочинит да
с ним и
живет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея была ложная, и всё основано было только на том, что он сочинил себе Андрея Антоновича,
с самого начала и раз навсегда, совершеннейшим простачком.
— А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда
с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
— Сейчас увидите,
с кем я
живу, — пробормотал Кириллов, — входите.
— В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, — ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно
с желанием быть услышанною. Эта дама была лет сорока, плотная и нарумяненная, в ярком шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный пенсион, но
жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.
Но в доме
жили жильцы — известный в городе капитан
с сестрицей и при них пожилая работница, и вот эти-то жильцы, капитан, сестра его и работница, все трое были в эту ночь зарезаны и, очевидно, ограблены.
— Всё врут календари, — заметил было он
с любезною усмешкой, но, устыдившись, поспешил прибавить: — по календарю
жить скучно, Лиза.
— Да как же… ведь вы не
живете с женой?
Во-первых, он враждовал
с Шатовым; они
жили вместе в Америке, стало быть, имели время поссориться.
— А подле Спасова-с, в В—м монастыре, в посаде у Марфы Сергевны, сестрицы Авдотьи Сергевны, может, изволите помнить, ногу сломали, из коляски выскочили, на бал ехали. Теперь около монастыря
проживают, а я при них-с; а теперь вот, изволите видеть, в губернию собрался, своих попроведать…
— Немножко-с; я в благородном доме одном
прожила после того четыре года и там от детей понаучилась.
Она рассказала, что, после мужа оставшись всего восемнадцати лет, находилась некоторое время в Севастополе «в сестрах», а потом
жила по разным местам-с, а теперь вот ходит и Евангелие продает.
Извозчики подвезли их прямо к большой избе в четыре окна и
с жилыми пристройками на дворе. Проснувшийся Степан Трофимович поспешил войти и прямо прошел во вторую, самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное лицо его приняло самое хлопотливое выражение. Он тотчас же объяснил хозяйке, высокой и плотной бабе, лет сорока, очень черноволосой и чуть не
с усами, что требует для себя всю комнату «и чтобы комнату затворить и никого более сюда не впускать, parce que nous avons а parler».
Больной
с высокомерною улыбкой указал на свой маленький сак; в нем Софья Матвеевна отыскала его указ об отставке или что-то в этом роде, по которому он всю жизнь
проживал.
— О, я бы очень желал опять
жить! — воскликнул он
с чрезвычайным приливом энергии. — Каждая минута, каждое мгновение жизни должны быть блаженством человеку… должны, непременно должны! Это обязанность самого человека так устроить; это его закон — скрытый, но существующий непременно… О, я бы желал видеть Петрушу… и их всех… и Шатова!
Узнали, что Кириллов
жил затворником и до того уединенно, что
с ним вместе, как объявлялось в записке, мог квартировать столько дней Федька, которого везде так искали…
Закончил он о Ставрогине, тоже спеша и без спросу, видимо нарочным намеком, что тот чуть ли не чрезвычайно важная птица, но что в этом какой-то секрет; что
проживал он у нас, так сказать, incognito, что он
с поручениями и что очень возможно, что и опять пожалует к нам из Петербурга (Лямшин уверен был, что Ставрогин в Петербурге), но только уже совершенно в другом виде и в другой обстановке и в свите таких лиц, о которых, может быть, скоро и у нас услышат, и что всё это он слышал от Петра Степановича, «тайного врага Николая Всеволодовича».