Неточные совпадения
Критика отнеслась к автору с уважением, называла его беспрестанно автором «Своих людей» и даже заметила,
что обращает на него такое внимание более
за первую его комедию, нежели
за вторую, которую все признали слабее первой.
В «Современнике» было в свое время выставлено дикое безобразие этой статьи, проповедующей,
что жена должна с готовностью подставлять спину бьющему ее пьяному мужу, и восхваляющей Островского
за то,
что он будто бы разделяет эти мысли и умел рельефно их выразить….
Одни упрекали Островского
за то,
что он изменил своему первоначальному направлению и стал, вместо живого изображения жизненной пошлости купеческого быта, представлять его в идеальном свете.
Другие, напротив, похваляя его
за идеализацию, постоянно оговаривались,
что «Своих людей» они считают произведением недодуманным, односторонним, фальшивым даже.
При последующих произведениях Островского, рядом с упреками
за приторность в прикрашивании той пошлой и бесцветной действительности, из которой брал он сюжеты для своих комедий, слышались также, с одной стороны, восхваления его
за самое это прикрашивание, а с другой — упреки в том,
что он дагерротипически изображает всю грязь жизни.
Так, напр.,
за «Доходное место» упрекнули его в том,
что выведенные им взяточники не довольно омерзительны;
за «Воспитанницу» осудили,
что лица, в ней изображенные, слишком уж омерзительны.
За «Бедную невесту», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не так живи, как хочется» Островскому приходилось со всех сторон выслушивать замечания,
что он пожертвовал выполнением пьесы для своей основной задачи, и
за те же произведения привелось автору слышать советы вроде того, чтобы он не довольствовался рабской подражательностью природе, а постарался расширить свой умственный горизонт.
Причина безалаберности, господствующей до сих пор в суждениях об Островском, заключается именно в том,
что его хотели непременно сделать представителем известного рода убеждений, и затем карали
за неверность этим убеждениям или возвышали
за укрепление в них, и наоборот.
Конечно, вольному воля: недавно еще один критик пытался доказать,
что основная идея комедии «Не в свои сани не садись» состоит в том,
что безнравственно купчихе лезти замуж
за дворянина, а гораздо благонравнее выйти
за ровню, по приказу родительскому.
Признавая такие требования вполне справедливыми, мы считаем
за самое лучшее — применить к произведениям Островского критику реальную, состоящую в обозрении того,
что нам дают его произведения.
Например, желая видеть в «Бедности не порок» апофеозу смирения и покорности старшим, некоторые критики упрекали Островского
за то,
что развязка пьесы является не необходимым следствием нравственных достоинств смиренного Мити.
Так точно
за лицо Петра Ильича в «Не так живи, как хочется» автора упрекали,
что он не придал этому лицу той широты натуры, того могучего размаха, какой, дескать, свойствен русскому человеку, особенно в разгуле.
Тут никто не может ни на кого положиться: каждую минуту вы можете ждать,
что приятель ваш похвалится тем, как он ловко обсчитал или обворовал вас; компаньон в выгодной спекуляции — легко может забрать в руки все деньги и документы и засадить своего товарища в яму
за долги; тесть надует зятя приданым; жених обочтет и обидит сваху; невеста-дочь проведет отца и мать, жена обманет мужа.
Вот вам первый образчик этой невольной, ненужной хитрости. Как сложилось в Марье Антиповне такое рассуждение, от каких частных случайностей стала развиваться наклонность к хитрости, —
что нам
за дело!..
Разумеется, и это делается втихомолку и с трепетом, потому
что хоть Пузатова и нет дома, но мать его
за всем подсматривает и всему мешает.
Тут все в войне: жена с мужем —
за его самовольство, муж с женой —
за ее непослушание или неугождение; родители с детьми —
за то,
что дети хотят жить своим умом; дети с родителями —
за то,
что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют
за то,
что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Нечего и удивляться,
что, рассказывая о том, как недодал денег немцу, представившему счет из магазина, Пузатов рассуждает так: «А то все ему и отдать? да
за что это?
А
что он кормил дочь, так это уж благодеяние,
за которое она должна ему отплатить полным отречением от своей воли.
На вопрос Рисположенского: «
За что же в Камчатку?» Большов отрезывает: «
За что!
Здесь все в ответе
за какую-то чужую несправедливость, все делают мне пакости
за то, в
чем я вовсе не виноват, и от всех я должен отбиваться, даже вовсе не имея желания побить кого-нибудь.
Приложите то же самое к помещику, к чиновнику «темного царства», к кому хотите, — выйдет все то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит
за обман и присвоение чужого оттого именно,
что ни у кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно с обстоятельствами.
Но вот его самообожание выходит из всяких пределов здравого смысла: он переносит прямо на свою личность весь тот блеск, все то уважение, которым пользовался
за свой сан, он решается сбросить с себя власть, уверенный,
что и после того люди не перестанут трепетать его.
Тут-то, в борьбе, начинающейся вслед
за тем, и раскрываются все лучшие стороны его души; тут-то мы видим,
что он доступен и великодушию, и нежности, и состраданию о несчастных, и самой гуманной справедливости.
Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть к этому беспутному деспоту; но, следя
за развитием драмы, все более примиряемся с ним как с человеком и оканчиваем тем,
что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему, а
за него и
за целый мир — к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить до такого беспутства даже людей, подобных Лиру.
В одной из критик уверяли,
что и Островский хотел своего Большова возвысить до подобного же трагизма и, собственно, для этого вывел Самсона Силыча из ямы, в четвертом акте, и заставил его упрашивать дочь и зятя об уплате
за него 25 копеек кредиторам.
Но в
чем же здесь выразился тот внутренний трагизм, который заставил бы страдать
за Большова и примирил бы с его личностью?
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором, в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить
за Большова более десяти копеек, а Большов — то попрекает его неблагодарностью, то грозит ему Сибирью, напоминая,
что им обоим один конец, то спрашивает его и дочь, есть ли в них христианство, то выражает досаду на себя
за то,
что опростоволосился, и приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль ее чисто жнет», — то, наконец, делает юродивое обращение к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
Только у Островского комические черты проведены здесь несколько тоньше, и притом надо сознаться,
что внутренний комизм личности Большова несколько замаскировывается в последнем акте несчастным его положением, из-за которого проницательные критики и навязали Островскому такие идеи и цели, каких он, вероятно, никогда и во сне не видел.
А мораль, которую выводит для себя Большов из всей своей истории, — высший пункт, до которого мог он подняться в своем нравственном развитии: «Не гонись
за большим, будь доволен тем,
что есть; а
за большим погонишься, и последнее отнимут!» Какую степень нравственного достоинства указывают нам эти слова!
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства, не находит в этом обстоятельстве другого нравственного урока, кроме сентенции,
что «не нужно гнаться
за большим, чтобы своего не потерять!» И через минуту к этой сентенции он прибавляет сожаление,
что не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет».
Как он будет сочувствовать страданиям других, когда его самого утешали гривенничками
за то,
что он с колокольни упал!
Он, как и все прочие, сбит с толку военным положением всего «темного царства»; обман свой он обдумывает не как обман, а как ловкую и, в сущности, справедливую, хотя юридически и незаконную штуку; прямой же неправды он не любит: свахе он обещал две тысячи и дает ей сто целковых, упираясь на то,
что ей не
за что давать более.
За самого Большова он не вовсе отказываемся платить кредиторам, но только рассчитывает,
что 25 копеек — много.
А
за исключением того,
что осталось в Липочке, как след давившего ее деспотизма, она ничуть не хуже большей части наших барышень не только в купеческом, но даже и в дворянском сословии.
Затем мы прямо переходим к вопросу:
что же это
за влияния и каким образом они действуют?
Что же им
за выгода обличать эту ложь, бороться с этим злом?
Можно ли ожидать,
что купец Большов станет требовать, например, от своего приказчика Подхалюзина, чтобы тот разорял его, поступая по совести и отговаривая покупателей от покупки гнилого товара и от платы
за него лишних денег?
Одни превознесли его
за то,
что он усвоил себе прекрасные воззрения славянофилов на прелести русской старины; другие возмутились тем,
что Островский явился противником современной образованности.
Все эти рассуждения могли быть прискорбны для Островского главным образом потому,
что из-за толков о его воззрениях совершенно забывали о его таланте и о лицах и явлениях, выведенных им.
Таким образом, не входя ни в какие художественные разбирательства, можно, например, похвалить г. Розенгейма
за то,
что «Гроза», помещенная им недавно в «Русском слове», написана им на тему, не имеющую той пошлости, как его чиновничьи и откупные элегии.
Но на первой же станции гусар узнает,
что отец не даст ни гроша денег
за убежавшей дочерью, и тотчас же, конечно, прогоняет от себя бедную девушку.
Он появляется на сцену с сентенцией о том,
что «нужно к старшим
за советом ходить, — старик худа не посоветует».
Не
за что вам и любить ее: она девушка простая, невоспитанная и совсем вам не пара.
Даже на Вихорева он сердится всего более
за то,
что тот «со старшими говорить не умеет».
При первом ее появлении на сцену, в конце первого акта, Вихорев сообщает ей,
что отец просватал ее
за Бородкина; она наивно говорит: «Не беспокойтесь, я
за Бородкина не пойду».
В самом деле, — и «как ты смеешь?», и «я тебя растил и лелеял», и «ты дура», и «нет тебе моего благословения» — все это градом сыплется на бедную девушку и доводит ее до того,
что даже в ее слабой и покорной душе вдруг подымается кроткий протест, выражающийся невольным, бессознательным переломом прежнего чувства: отцовский приказ идти
за Бородкина возбудил в ней отвращение к нему.
Он остановился на данной точке и все,
что из нее выходит, обсуждает довольно правильно: он очень верно замечает,
что дочь его не трудно обмануть,
что разговоры Арины Федотовны могут быть для нее вредны,
что невоспитанной купчихе не сладко выходить
за барина, и проч.
И
за это самодурство отца девочка и должна поплатиться всем,
что могло бы доставить ей истинно счастливую, сознательную, светлую будущность.
Читатель помнит, конечно,
что Торцов хочет выдать
за Африкана Савича дочь свою, которая любит приказчика Митю и сама им любима…