Неточные совпадения
Но народность эта была так неловко вытащена на сцену по поводу Любима Торцова и так сплетена с ним, что критика, неблагоприятная Островскому, не преминула воспользоваться этим обстоятельством, высунула язык неловким хвалителям и
начала дразнить их: «Так ваше новое слово —
в Торцове,
в Любиме Торцове,
в пьянице Торцове!
Великорусская на сцене жизнь пирует,
Великорусское
начало торжествует,
Великорусской речи склад
И
в присказке лихой, и
в песне игреливой.
В свою очередь, люди, пришедшие
в восторг от «Своих людей», скоро заметили, что Островский, сравнивая старинные
начала русской жизни с новыми
началами европеизма
в купеческом быту, постоянно склоняется на сторону первых.
Но художник, руководимый правильными
началами в своих общих понятиях, имеет все-таки ту выгоду пред неразвитым или ложно развитым писателем, что может свободнее предаваться внушениям своей художнической натуры.
Говорили, — зачем Островский вывел представителем честных стремлений такого плохого господина, как Жадов; сердились даже на то, что взяточники у Островского так пошлы и наивны, и выражали мнение, что «гораздо лучше было бы выставить на суд публичный тех людей, которые обдуманно и ловко созидают, развивают, поддерживают взяточничество, холопское
начало и со всей энергией противятся всем, чем могут, проведению
в государственный и общественный организм свежих элементов».
С половины пьесы он
начинает спускать своего героя с того пьедестала, на котором он является
в первых сценах, а
в последнем акте показывает его решительно неспособным к той борьбе, какую он принял было на себя.
В людях, воспитанных под таким владычеством, не может развиться сознание нравственного долга и истинных
начал честности и права.
В их натуре вовсе нет злости, нет и вероломства; но им нужно как-нибудь выплыть, выбиться из гнилого болота,
в которое погружены они сильными самодурами; они знают, что выбраться на свежий воздух, которым так свободно дышат эти самодуры, можно с помощью обмана и денег; и вот они принимаются хитрить, льстить, надувать,
начинают и по мелочи, и большими кушами, но всегда тайком и рывком, закладывать
в свой карман чужое добро.
Это странное явление (столь частое, однако же,
в нашем обществе), происходит оттого, что Большов не понимает истинных
начал общественного союза, не признает круговой поруки прав и обязанностей человека
в отношении и другим и, подобно Пузатову, смотрит на общество, как на вражеский стан.
Удалось людям не быть втянутыми с малолетства
в практическую деятельность, — и осталось им много свободного времени на обдумыванье своих отношений к миру и нравственных
начал для своих поступков!
Поневоле человек делается неразборчив и
начинает бить кого попало, не теряя даже сознания, что,
в сущности-то, никого бы не следовало бить.
Это совершенно понятно
в человеке, который привык считать себя источником всякой радости и горя,
началом и концом всякой жизни
в его царстве.
Но Липочка почерпает для себя силы душевные
в сознании того, что она образованная, и потому мало обращает внимания на мать и
в распрях с ней всегда остается победительницей:
начнет ее попрекать, что она не так воспитана, да расплачется, мать-то и струсит и примется сама же ублажать обиженную дочку.
Из этого
начала развивается то вечно осадное положение,
в котором неизбежно находится каждый обитатель «темного царства», пускающийся
в практическую деятельность, с намерением добиться чего-нибудь…
Чтобы видеть проявление безответной, забитой натуры
в разных положениях и обстоятельствах, мы проследим теперь последующие за «Своими людьми» комедии Островского из купеческого быта,
начавши с комедии «Не
в свои сани не садись».
Чувство любви может быть истинно хорошо только при внутренней гармонии любящих, и тогда оно составляет
начало и залог того общественного благоденствия, которое обещается нам,
в будущем развитии человечества водворением братства и личной равноправности между людьми.
Но это явление совершенно случайное, исключительное:
в сущности тех
начал, на которых основан быт Русаковых, нет никаких гарантий благосостояния.
Положим, что все это
в нем еще смутно, слабо, неверно; но все-таки
начало сделано, застой потревожен, деятельность получила новое направление…
Начинает она тем, что падает отцу
в ноги и говорит: «Тятенька! я приказа твоего не смею ослушаться…
Но он только спрашивает
в недоумении: «Что ж я, изверг, что ли, какой
в своем семействе?» Из этого вы уже замечаете, что его
начинает пробирать великодушие.
Отсутствие ясного сознания нравственных
начал выражается и
в обращении, которое Брусков дозволяет себе с Аграфеной Платоновной и с Ивановым, после того как заплатил деньги и получил расписку.
Этим-то средством он и выбивается из ничтожества,
в котором находился, и
начинает сам дурить, совершенно с спокойною совестью, считая и самодурство точно так же законным, как и прежнее свое унижение.
Едва
в слабом зародыше виднеются
в них
начала высшего нравственного развития; но эти
начала так слабы, что не могут служить побуждением и оправданием практической деятельности.
Не по черствости или злобе, а совершенно наивно
начинает он упрекать свою дочь за прошлое
в такую минуту, когда сердце ее и без того разрывается на части.
Никаких живых
начал нравственности нет
в нем, сердце его грубо и темно совершенно.
Но заведись у него хоть один сынишка или попади к нему
в руки воспитанник, слуга, подчиненный — он немедленно
начнет над ними самодурничать, не переставая
в то же время дрожать перед каждым встречным, который ему не кланяется…
В ней нет положительной безнравственности, а есть только отсутствие нравственности, отсутствие всяких гуманных
начал в ее организме.
Но получивши это место, между тем как Жадов и свое-то потерял, Белогубов
начинает уже чувствовать самодовольное сожаление к Жадову, которое и выражает ему при встрече
в трактире.
Ей
в самом деле легко было сделать дебош и сорвать сердце; но она не хочет этого, она чистосердечно отдает справедливость красоте невесты, и сердце ее
начинает наполняться довольством за счастие своего бывшего друга.
Из этих желаний и признаний видно, что действительно нужда совершила
в натуре Любима Торцова перелом, заставивший его устыдиться прежних самодурных
начал столько же, как и недавнего беспутства.
Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? —
начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как
начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл
в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела не так делаются
в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того… как там следует — чтобы и уши не слыхали. Вот как
в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и
начните.
Ему бы
в Питер надобно // До Комитета раненых. // Пеш до Москвы дотянется, // А дальше как? Чугунка-то // Кусаться
начала!
Потупился, задумался, //
В тележке сидя, поп // И молвил: — Православные! // Роптать на Бога грех, // Несу мой крест с терпением, // Живу… а как? Послушайте! // Скажу вам правду-истину, // А вы крестьянским разумом // Смекайте! — // «
Начинай!»