Неточные совпадения
Сам он тоже не посещал никого;
таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и
будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия
таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе — Меннерс не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в
такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно
было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, —
так силен
был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну.
Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль,
было не больше десяти сажен еще спасительного расстояния,
так как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом.
Не говоря уже о том, что редкий из них способен
был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать
так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, — им
было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.
Одна
такая новинка
была миниатюрной гоночной яхтой; белое суденышко это несло алые паруса, сделанные из обрезков шелка, употреблявшегося Лонгреном для оклейки пароходных кают — игрушек богатого покупателя.
Здесь
было устье ручья; разлившись нешироко и мелко,
так что виднелась струящаяся голубизна камней, он пропадал в встречной морской волне.
У тебя
будет все, что только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем
так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слез и печали».
— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить
так; она подошла ближе. — Может
быть, он уже пришел… тот корабль?
— Не
так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал, ты вырастешь. Потом… Что говорить? — это
будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?
—
Так,
так; по всем приметам, некому иначе и
быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть… Но ты, когда пойдешь снова, не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока… не стоит отнимать у тебя
такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я:
будут тебе алые паруса».
— Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун
был у них,
так понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы не прозевать! — заморского принца, да еще под красными парусами!
Ограда замка,
так как это
был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных железным узором.
Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи — начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть
так, чтобы его портрет мог
быть повешен на стене без ущерба фамильной чести.
Грэй не
был еще
так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню.
Переполох, вызванный на кухне этой историей, принял
такие размеры, что Грэй должен
был сознаться в подлоге.
Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что
так и
будет; он мог ездить на любой лошади, брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и
есть, что ему вздумается.
Таким образом, Грэй жил всвоем мире. Он играл один — обыкновенно на задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами,
были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромно-пестрых диких цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником.
Все
было то же кругом;
так же нерушимо в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.
Такими игрушками
были материки, океаны и корабли.
Во власти
такого чувства
был теперь Грэй; он мог бы, правда, сказать: «Я жду, я вижу, я скоро узнаю…» — но даже эти слова равнялись не большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла.
Так думал у костра Грэй, но
был «где-то» — не здесь.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка
была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но
был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление
такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.
Можете
быть покойны, что она
так же здорова, как мы с вами.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не
было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут».
Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно
быть, он сжалился надо мною,
так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может
быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это
так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
Эти минуты
были для нее счастьем; нам трудно
так уйти в сказку, ей
было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.
По ее мнению,
такого короткого знакомства с богом
было совершенно достаточно для того, чтобы он отстранил несчастье. Она входила и в его положение: бог
был вечно занят делами миллионов людей, поэтому к обыденным теням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным терпением гостя, который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина, ютясь и питаясь по обстоятельствам.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее.
Так, понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым значением. То же
было и с ней.
— Вы,
быть может, ушиблись? — осторожно спросил он. — Где
были? Что видели? Впрочем, это, конечно, ваше дело. Маклер предлагает выгодный фрахт; с премией. Да что с вами
такое?..
— Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы новых материй? Как вам
будет угодно. Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи… две тысячи по… — Он сказал цену, имеющую
такое же отношение к настоящей, как клятва к простому «да», но Грэй
был доволен,
так как не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, — товар вне сравнения, только у меня найдете
такой.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы не
будете тратить
так много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они приятно озадачены и не решаются говорить. —
Так вот в чем дело, капитан… Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете,
так и
будет. Я поздравляю вас.
Такое упражнение подействовало: он
был способен наконец взглянуть со стороны на все предприятие.
Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел. Теперь мы его оставим,
так как ему нужно
быть одному.
Но он хотел, чтобы у Ассоль
было что
есть, решив поэтому поступить
так, как приказывает забота.
— Да, — издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. — Это очень плохо. Мне
будет скучно. Возвратись поскорей. — Говоря
так, она расцветала неудержимой улыбкой. — Да, поскорей, милый; я жду.
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не
будь он
так занят своими мыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько советов.
Когда на другой день стало светать, корабль
был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула,
так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье…