Неточные совпадения
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного
не услышишь! Будь отцом
родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю:
родня немалая; когда у моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев
не оберешься, свояков
не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно будет!
— Отец
родной…
не бей его…
не бей, кормилец!.. Ты только постращай, только… Он и с эвтаго перестанет…
— Ну да, видно, за
родным… Я
не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной — как только пошел куда, так во все глаза на меня и смотрит,
не иду ли к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне:
не на тебя ли старый позарился… Знамо,
не за себя хлопочет…
— А господь его ведает! Со вчерашнего дня такой-то стал… И сами
не знаем, что такое. Так вот с дубу и рвет! Вы,
родные, коли есть что на уме, лучше и
не говорите ему. Обождите маленько. Авось отойдет у него сердце-то… такой-то бедовый, боже упаси!
Сыны вы мои
родные!..», а между тем руки
не подымаются, голос замирает в груди, ноги
не двигаются.
Он сам
не мог бы растолковать, за что так сильно ненавидел того, который, пользуясь всеми преимуществами любимого сына в семействе, был тем
не менее всегда
родным братом для приемыша и ни словом, ни делом, ни даже помыслом
не дал повода к злобному чувству.
— Ты у меня нынче ни с места! Петр, Василий и снохи, может статься,
не вернутся: заночуют в Сосновке, у жениной
родни; останется одна наша старуха: надо кому-нибудь и дома быть; ты останешься! Слышишь, ни с места! За вершами съездишь, когда я и Ванюшка вернемся с озера.
Знамо,
не как
родного детища, а все песок на сердце: много добре привыкли мы к нему; жил, почитай что, с самого малолетства…
Знамо, невесело расставаться с
родным детищем: своя плоть — к костям пришита, а
не миновать этого; так уж богом самим установлено.
— Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его
не след; я его
не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то, что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие люди, со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно
не приходится оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас как
родной, как
родного и отпустим; все одно как своего бы отпустили, так, примерно, и его отпустим…
Живя почти исключительно материальной, плотской жизнью, простолюдин срастается, так сказать, с каждым предметом, его окружающим, с каждым бревном своей лачуги; он в ней родился, в ней прожил безвыходно свой век; ни одна мысль
не увлекала его за предел
родной избы: напротив, все мысли его стремились к тому только, чтобы
не покидать
родного крова.
Мать
родная, прощаясь с любимыми детьми,
не обнимает их так страстно,
не целует их так горячо, как целовали мужички землю, кормившую их столько лет.
Вызванный около этого времени в дом к
родному дяде, он точно так же оказался никуда
не годным.
Хотя иной раз и в своей деревне остаешься — только улицу перейти, — а все
не с
родными жить.
Женитьба приемыша
не произвела почти никакого изменения в хозяйстве рыбака. Порядок, заведенный Глебом тридцать лет назад, без всякого сомнения,
не мог пошатнуться от такой маловажной причины. Вообще говоря, в крестьянском быту сноха занимает довольно жалкую роль, особенно в первое время. Нужны какие-нибудь особенные благоприятные обстоятельства или с ее стороны, или со стороны мужниной
родни, чтобы житье ее в доме разнилось от житья простой работницы.
То-то вот,
родная, корысть-то добре обуяла его; к старости
не надыть бы этому; а он пуще еще стал любить деньгу.
Родного сына, самого Ваню,
не помиловал бы он — ни за что
не помиловал бы за воровство.
Исполни последнюю мою родительскую волю:
не оставляй старуху, береги ее, все одно что мать
родную…
— Нет, они мне
не дети! Никогда ими
не были! — надорванным голосом возразил Глеб. — На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись — была на то добрая воля — отреклись от отца
родного, от матери, убежали из дома моего… посрамили мою голову, посрамили всю семью мою, весь дом мой… оторвались они от моего родительского сердца!..
Грустно было выражение лица его. Жена, Дуня, приемыш, Кондратий
не были его
родные дети;
родные дети
не окружали его изголовья. Он думал умереть на руках детей своих — умирал почти круглым, бездетным сиротою. Он долго, почти все утро, оставался погруженным в молчаливое, тягостное раздумье; глаза его были закрыты; время от времени из широкой, но впалой груди вырывался тяжелый, продолжительный вздох.
— Полно печалиться, — продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же, поминай меня…
не красна была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша, береги ее: недолго ей пожить с вами…
не красна ее была жизнь! Береги ее. И ты, сноха,
не оставляй старуху, почитай ее, как мать
родную… И тебя под старость
не оставят дети твои… Дядя!..
—
Не ходи,
родная,
не ходи, ни за что
не ходи! — воскликнула старушка, удерживая, вероятно, Дуню.
—
Не ходи, Дунюшка!
Не бойся,
родная: он ничего
не посмеет тебе сделать… останься со мной… он те
не тронет… чего дрожишь! Полно, касатка… плюнь ты на него, — раздавался голос старушки уже в сенях.
— Отцы вы мои! Отсохни у меня руки, пущай умру без покаяния, коли
не он погубил парня-то! — отчаянно перебила старушка. — Спросите, отцы
родные, всяк знает его, какой он злодей такой! Покойник мой со двора согнал его, к порогу
не велел подступаться — знамо, за недобрые дела!.. Как помер, он, разбойник, того и ждал — опять к нам в дом вступил.
— Царица небесная! То-то вот! Я как вино-то увидела… ох, словно сердце мое чуяло…
не добром достали вино-то!.. Да как же это,
родной?.. Ох, батюшки!
— Что я говорил?
Не помню,
родной… о чем бишь? — промолвил старик, прерывая работу.
— Нет, батюшка,
не о том прошу: где уж тут! Самому идти надобность… Кабы ты,
родной, на то время приглядел за стадом, я… что хошь тебе за это…
— Сбегай, родимый, сбегай!.. Сотвори тебе господь многие радости!.. Сбегай, батюшка, скажи отцу: Кондратий, мол, просит. Надобность, скажи, великая, беспременная… Он, верно,
не откажет… Сбегай,
родной, я здесь погожу…
— Петруша, касатик… выслушай меня! — воскликнула она, между тем как старик стоял подле дочери с поникшею головою и старался прийти в себя. — Я уж сказывала тебе — слышь, я сказывала, мать
родная, —
не кто другой. Неужто злодейка я вам досталась! — подхватила Анна. — Поклепали тебе на него,
родной, злые люди поклепали: он, батюшка, ни в чем
не причастен, и дочка его.
— Батюшка! — закричала Дуня, которая до того времени слушала Петра, вздрагивая всем телом. — Батюшка! — подхватила она, снова бросаясь отцу в ноги. — Помилуй меня!
Не отступись… До какого горя довела я тебя… Посрамила я тебя,
родной мой!.. Всему я одна виновница… Сокрушила я твою старость…
—
Не сокрушайся о нем,
родная, — ласково подхватила старушка, — я уложила его на завалинке, перед тем как пошли мы за тобою. Спит, болезная;
не крушись…
Так проходила их жизнь. Ваня ходил за стариком как
родной сын, берег его внучка, ласково, как брат, обходился с Дуней и никогда ни единым словом
не поминал ей о прежних, прожитых горестях…