Неточные совпадения
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни
мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь!
Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у
моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев не оберешься, свояков не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно
будет!
— Должно
быть, с
моим Гришуткой… Вестимо, ребятеночки еще: что с них взять! — обязательно предупредил Аким, догадавшийся с первого взгляда, что тут, конечно, не обошлось без Гришутки.
— А должно
быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким, не тебе чета! — начал Глеб, снова принимаясь за работу. — Вишь, как отделал
моего парня-то… Да и лукав же, видно, даром от земли не видок: «Поди, говорит, тятька зовет!» Смотри, не напроказил бы там чего.
Нет, братец ты
мой любезный, жирно то
будет!
А
мой и
есть стал что-то не в охоту, хлеба лишился, словно хворобой какой скучает.
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты
мой! — подхватил пильщик. — Не знаем, как дальше
будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в одной деревне так до последней шерстинки все передохло, ни одного копыта не осталось. Как бишь звать-то эту деревню? Как бишь ее, — заключил он, обращаясь к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали… как…
— Так-то так, посытнее, может статься — посытнее; да на все
есть время: придут такие года, вот хоть бы
мои теперь, не след потреблять такой пищи; вот я пятнадцать лет мяса в рот не беру, а слава тебе, всевышнему создателю, на силы не жалуюсь. Только и вся
моя еда: хлеб, лук, да квасу ину пору подольешь…
— Не
будет вам, непослушники, отцовского
моего благослов…
Ты
был моим любимцем, ненаглядным сыном
моим!
— Да что ты, матушка, в самом-то деле, ко мне пристаешь с эвтим? — с дерзким нетерпением произнес приемыш. — Разве
моя в чем вина? «Через тебя да через тебя!» Кабы я у вас не случился, так все одно
было бы!
— Это опять не твоя забота: хоша и пропил, да не твое, — отрывисто произнес Глеб, который смерть не любил наставлений и того менее советов и мнений молодого человека. — Укажи только, куда, примерно, пошел этот Захар, где его найти, а уж рассуждать, каков он
есть,
мое дело.
— Я его недавно видел подле медведя, на том конце села — должно
быть, и теперь там!.. Медведя, вишь ты, привели сюда на ярмарку: так вот он там потешается… всех, вишь, поит-угощает; третий раз за вином сюда бегал… такой-то любопытный. Да нет же, говорю, исчезни
моя душа, не годится он тебе!..
— А затем, что вернее дело
будет: у тебя
мои деньги — у меня твой пашпорт: я тебя не знаю, ты меня также… всяк за себя… у меня не пропадет небось! А то этак, пожалуй, деньги-то дашь, а там ищи на тебе… Надо настоящим делом рассуждать.
— Да, из твоего дома, — продолжал между тем старик. — Жил я о сю пору счастливо, никакого лиха не чая, жил, ничего такого и в мыслях у меня не
было; наказал, видно, господь за тяжкие грехи
мои! И ничего худого не примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка — ничего за ними не видел. Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня…
моя дочка, Глеб Савиныч!
— За что тогда осерчала на меня? — сказал он при случае Дуне. — Маленечко так… посмеялся… пошутил… а тебе и невесть что, примерно, показалось! Эх, Авдотья Кондратьевна! Ошиблась ты во мне! Не тот, примерно, Захар человек
есть: добрая душа
моя! Я не токмо тебя жалею: живучи в одном доме, все узнаешь; мужа твоего добру учу, через эвто больше учу, выходит, тебя жалею… Кабы не я, не слова
мои, не те бы
были через него твои слезы! — заключил Захар с неподражаемым прямодушием.
— Экой ты, братец ты
мой, чудной какой! Народ молодой: погулять хочет… Потому больше вечор и не наказывал им об рыбке: оба больно хмельны
были; ну, да теперь сам знаешь. Неси же скорей, смотри, рыбу-то!..
— А что, примерно, Герасим, — спросил Глеб, обращая глаза на безжизненное, отекшее лицо целовальника, —
были у тебя вечор…
мои робята?..
— Ну, точно,
были это они вечор здесь, сам видел, своими глазами; уж так-то гуляли… и-и! То-то вот, говорил тебе тогда: самый что ни
есть пропащий этот твой Захарка! Право же, ну; отсохни
мои руки, коли годится тебе такой человек; не по тебе совсем…
— А то как же! По-бабьи зарюмить, стало
быть? — насмешливо перебил Захар. — Ай да Глеб Савиныч! Уважил, нечего сказать!.. Ну, что ж ты, братец ты
мой, поплачь хошь одним глазком… то-то поглядел бы на тебя!.. Э-х!.. Детина, детина, не стоишь ты алтына! — промолвил Захар.
— Не о себе говорю, дружище! — произнес, поддразнивая, Захар. —
Мое дело сторона; нонче здесь, завтра нет меня! Не с чего шуму заводить: взял пачпорт, да и
был таков; сами по себе живем; таким манером, Глеб ли, другой ли хозяин, командовать нами не может никто; кричи он, надсаживайся: для нас это все единственно; через это нас не убудет! Тебе с ним жить: оттого, примерно, и говорю; поддавайся ему, он те не так еще скрутит!..
— Гришка, — сказал он тоном дружбы и товарищества, — полно тебе… Ну, что ты, в самом деле? Слушай: ведь дело-то, братец ты
мой, выходит неладно; надо полагать, кто-нибудь из домашних сфискалил. Сам старик, как
есть, ничего не знал!
— Ну, тогда-то и дело
будет, а не теперь же! Старуха все расскажет… Экой ты, право, какой, братец ты
мой! Говоришь: не замай, оставь; нет, надо
было… Эх, шут ты этакой, и тут не сумел сделать!.. — промолвил Захар голосом, который легко мог бы поддеть и не такого «мимолетного», взбалмошного парня, каким
был Гришка.
Если и
было что, знает одна
моя добрая душа, как, примерно, дело
было…
— Так вот ты какими делами промышляешь! — вскричал старик задыхающимся голосом. — Мало того, парня погубил, совратил его с пути, научил пьянствовать, втравил в распутство всякое, теперь польстился на жену его! Хочешь посрамить всю семью
мою! Всех нас, как злодей, опутать хочешь!.. Вон из
моего дому, тварь ты этакая! Вон! Чтобы духу твоего здесь не
было! Вон! — промолвил старик, замахиваясь кулаком.
— Ступай же теперь! — закричал старик, у которого при виде работника снова закипело сердце. — К дому
моему не подходи! Увижу на пороге — плохо
будет! Враг попутал, когда нанимал-то тебя… Вон! Вон! — продолжал он, преследуя Захара, который, нахлобучив молодцевато картуз и перекинув через плечо полушубок, покидал площадку.
Вспомнишь слова
мои, да поздно
будет!..
А скажешь, бывало: «Сват Аким, — скажешь, — ступай сети таскать!» — «Ох, живот подвело, моченьки
моей нет!» Скажи потом: «Сват, мол, Аким, ступай щи хлебать!» Ну, на это горазд
был; тут об животе нет и помину; день-деньской, бывало, на печи обжигается, нет-нет да поохает: одним понуканьем только и руки-то у него двигались… самый что ни на
есть пустой человек
был…
Сам посуди, какая и в чем может
быть тебе
моя помощь?
— Опять за свое! Ты что ни говори ему, он все свое
поет! — воскликнул Глеб, махнув рукою. — Я ж те говорю — никто другой, слышь, я говорю: не твоя, выходит, об этом забота; знаю я, каков ты
есть такой,
мое это дело! Коли зову, стало, толк в этом вижу!..
—
Было время, точно,
был во мне толк… Ушли
мои года, ушла и сила… Вот толк-то в нашем брате — сила! Ушла она — куда ты годен?.. Ну, что говорить, поработал и я, потрудился-таки, немало потрудился на веку своем… Ну, и перестать пора… Время пришло не о суете мирской помышлять, не о житейских делах помышлять надо, Глеб Савиныч, о другом помышлять надо!..
— Да, братец ты
мой, одно ты только в толк возьми: надо взять, примерно, в рассужденье: стоит ли хлеб-то, который ты
ешь, трудов-то твоих?
—
Мои нужды небольшие, Глеб Савиныч: хлебушка кусочек, да свечку к образу
было бы из чего поставить — вот и все
мои нужды!
Мил
был он
моему сердцу, любил я его…
— Гриша, — сказал неожиданно Глеб, — ты, Гриша, заступишь теперь
мое место,
будешь жить все одно, как сын родной в дому…
Коли оставишь ты ее, не
будет тебе
моего благословения!..
Не
будет также
моего благословения, коли не станешь соблюдать жену свою, не станешь почитать тестя…
— Прощаю всем врагам
моим, какие у меня
были… им прощаю… прощаю наравне с другими, — сказал Глеб.
— Нет, они мне не дети! Никогда ими не
были! — надорванным голосом возразил Глеб. — На что им
мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись —
была на то добрая воля — отреклись от отца родного, от матери, убежали из дома
моего… посрамили
мою голову, посрамили всю семью
мою, весь дом
мой… оторвались они от
моего родительского сердца!..
Да вот и себя не мешает маленечко того, знаешь, этак, покуражить: ведь это, как
есть, братец ты
мой, по правилу следует… а?
— То-то и
есть, нету. Тогда бы и разговору не
было: бери, да и все тут; что
мое, то твое: это все единственно… Воля твоя, Гриша, надо добыть: придут ребята — как же? Не годится, брат, осмеют, осрамишься… Да что тебе! Не искать стать! Взял, да и баста! Свое берешь, не чужое! Сам говоришь, тебе все предоставил: таким манером это все единственно.
— Эх ты, Фалалей! Ах! — воскликнул Захар чуть не во все горло. — Что ж это ты наделал? Сыми
мою голову, не
будь я Захар, коли найдем теперь хоша одну копейку! Рублем прост
буду, коли старуха, тем временем как сюда шел, не забрала деньги!
— Словно сердце
мое чуяло! — сказала тетушка Анна, тоскливо качая головою (это
были почти первые слова ее после смерти мужа). — Тому ли учил его старик-ат… Давно ли, касатка… о-ох!.. Я и тогда говорила: на погибель на свою связался он с этим Захаром!.. Добре вот кого жаль, — заключила она, устремляя тусклые, распухшие глаза свои на ребенка, который лежал на руках Дуни.
— Ничего из этого не
будет, только обременю вас, — сказал он, — надо самому хлопотать как-нибудь. Пока глаза
мои видят, пока терпит господь грехам — сил не отымает,
буду трудиться. Старее меня
есть на свете, и те трудятся, достают себе хлебец. Должон и я сам собою пробавляться… Может статься, приведет господь, люди добрые не оставят, вам еще пригожусь на что-нибудь… Полно, дочка, сокрушаться обо мне, старике: самую что ни на
есть мелкую пташку не оставляет господь без призрения — и меня не оставит!..
— Где уж тут, матушка!.. Я и тогда говорил тебе: слова
мои не помогут, только греха примешь! — произнес наконец старик тихим, но глубоко огорченным голосом. — Уж когда твоего старика не послушал — он ли его не усовещевал, он ли не говорил ему! — меня не послушает!.. Что уж тут!.. Я, признаться, и прежде не видел в нем степенства; только и надежда
была вся на покойника! Им только все держалось… Надо бога просить, матушка, — так и дочке скажи: бога просить надобно. Един он властен над каменным сердцем!..
— Экой ты, братец
мой, чудной какой, право! Чего глядеть-то? Веди, говорю, на двор: там, пожалуй, хошь с фонарем смотри. Как
есть, говорю, первый сорт: Глеб Савиныч худого не любил, у него чтоб
было самое настоящее. И то сказать, много ли здесь увидишь, веди на двор! — пересыпал Захар, точно выбивал дробь языком.
— Так вот вы зачем! Вяжите его, отцы! Вяжите его, разбойника: он самый и
есть злодей! — завопила Анна, после того как один из присутствующих взял из рук ее лучину и защемил ее в светец. — Всех нас погубил, отцы вы
мои! Слава те господи! Давно бы надыть! Всему он причиной; и парня-то погубил…
— Яша, батюшка, голубчик, не оставь старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь на ноги с быстротою, которой нельзя
было ожидать от его лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век
мой, не забуду тебя!.. А я… я
было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное лицо свое к стороне Оки и проводя ладонью по глазам, в которых показались две тощие, едва приметные слезинки.
Я
был на Волге в первые годы
моего детства.