Неточные совпадения
Наконец на вершине ската
показались две точки; немного погодя можно было
уже явственно различить Василия, который с усилием тащил Гришку. В то же время на дворе раздался грубый голос Петра...
Наступило именно то время весны, когда с теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно
уже стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также
показались.
Не знаю, может статься, Акиму
показалось наконец обидным невнимание Глеба, или попросту прискучило долго жить на одном месте, или же, наконец, так
уж совсем упал духом, но только к концу этого срока стал он обнаруживать еще меньше усердия.
Несмотря на то что они
уже двадцать раз обманывались таким образом, им как будто все еще в голову не приходило, что на Оке, кроме Василия и Петра, могут
показаться другие люди: опыт в этом случае ни к чему не служил.
На голове его
уже начали вытираться волосы, сквозь которые сильно просвечивало красное, приплюснутое, глянцевитое темя; нос Нефеда, комически вздернутый кверху, краснел так ярко, что,
казалось, отражал цвет свой на остальные части лица; нос этот, в товариществе с мутными, стеклянистыми глазами, не оставлял ни малейшего сомнения, что Нефед частенько рвал косушку и даже недавно захватил куражу.
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, —
казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня были
уже уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
Вода и льдины ходили
уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где
показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху голые сучья принимали издали вид черных безобразных голов, у которых от страха стали дыбом волосы; огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами так, что наружу выглядывали только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами [Льдинами.
Вскоре над маленьким озером
показалась сизая струйка дыма, возвестившая нашим рыбакам, что дедушка Кондратий переселился
уже с своей дочкой из Комарева и также принялся за промысел.
Так сильно отдался он под конец своим мыслям, что,
казалось, не заметил даже дочки рыбака, которая успела
уже вернуться в избу, стояла и смотрела на него распухшими от слез глазами.
Он
уже хотел повернуться и пойти посмотреть на село, авось там не навернется ли какой-нибудь работник, когда на крыльце «Расставанья»
показался целовальник. С ним вышли еще какие-то два молодых парня.
Солнце только что село за нагорным береговым хребтом, который синел в отдалении. Румяное небо было чистоты и ясности необыкновенной. Окрестная тишина возмущалась только нестройным гамом гулявшего народа. Но Глеб,
казалось, совсем
уж забыл о Комареве. Шум и возгласы народа напоминали старику шум и возгласы другой толпы, которая, быть может, в это самое время покидала уездный город, куда три дня тому назад отвел он Ванюшу.
Старик,
казалось, мало
уже заботился о том, что Гришка будет находиться в таком близком соседстве с озером дедушки Кондратия; такая мысль не могла даже прийти ему в голову: после происшествия со старшими, непокорными сыновьями, после разлуки с Ванюшей мысли старого Глеба как словно окутались темным, мрачным облаком, которое заслоняло от него мелочи повседневной жизни.
Захар далеко
уже не
казался теперь тем щеголем, каким видели его на комаревской ярмарке и потом у Глеба.
Но в эту самую минуту на крылечке
показалась Анна, а из ворот выскочил Захар. Последний,
казалось, только этого и ждал. Оба кинулись на Гришку, который окончательно
уже освирепел и, невзирая на двух заступников, продолжал тормошить жену.
Самый лед мог
уже казаться ему «мягкою водою».
Тетка Анна и Дуня плакали навзрыд. Дедушка Кондратий давно
уже не плакал: все слезы давно
уже были выплаканы; но тоска, изображавшаяся на кротком лице его, достаточно свидетельствовала о скорбных его чувствах. Один приемыш
казался спокойным. Он стоял, склонив голову; ни одна черта его не дрогнула во все продолжение предшествовавшей речи.
Старик
казался так же спокоен, как когда, бывало,
удил рыбу на берегу своего озера.
В обыкновенное время, если считать отдыхи, старухе потребовалось бы без малого час времени, чтобы дойти до Сосновки; но на этот раз она не думала даже отдыхать, а между тем пришла вдвое скорее. Ноги ее помолодели и двигались сами собою. Она не успела,
кажется, покинуть берег, как
уже очутилась на версте от Сосновки и увидела стадо, лежавшее подле темной, безлиственной опушки рощи.
Гришка не успел прийти в себя, как
уже в дверях
показалось несколько человек. Первое движение Захара было броситься к лучине и затушить огонь. Гришка рванулся к окну, вышиб раму и выскочил на площадку. Захар пустился вслед за ним, но едва просунул он голову, как почувствовал, что в ноги ему вцепилось несколько дюжих рук.
Надо полагать, что старик обознался временем и было
уже больше полудня. Едва успел он раза два ковырнуть кочедыком, как на дне лощины
показался сын мужика, у которого дедушка Кондратий нанимал угол. Парень нес обед.
Молодому парню достаточно было одного получаса, чтобы сбегать в Сосновку и снова вернуться к старику. Он застал его
уже сидящего на прежнем месте; старик
казался теперь спокойнее. Увидев Яшу, он поднялся на ноги и поспешно, однако ж, пошел к нему навстречу.
Когда они пришли в Болотово, начинало
уже смеркаться. Но сумерки замедлялись огненною багровою зарею, которая медленно потухала на западе. Надо было ждать холодной ясной ночи. Небо очистилось
уже от облаков: кое-где начинали мигать звезды. На востоке, в туманном горизонте, чуть-чуть разгоралось другое зарево: то был месяц, светлый лик которого не суждено
уже было видеть Григорию… Но месяц еще не
показывался.
Уже заря брезжит на востоке,
уже серебряный серп месяца клонится к горизонту и бледнеет, а песня между тем все еще не умолкает… и нет,
кажется, конца этой песне, как нет конца этим раздольным лугам.
И снова сквозь темную листву орешника, ольхи и ветел стала просвечивать соломенная, облитая солнцем кровля; снова между бледными ветвями ивы
показалась раскрытая дверь. Под вечер на пороге усаживался дедушка Кондратий, строгавший дряхлою рукою удочку, между тем как дочка сидела подле с веретеном, внук резвился, а Ваня возвращался домой с вершами под мышкой или неся на плече длинный сак, наполненный рыбой, которая блистала на солнце, медленно опускавшемся к посиневшему
уже хребту высокого нагорного берега.
Неточные совпадения
Хлестаков. А, да я
уж вас видел. Вы,
кажется, тогда упали? Что, как ваш нос?
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то
уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет
уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и
уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький,
кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя
уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)
Кажется, эта комната несколько сыра?
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это
уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам
покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как
уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма».
Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер,
кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.