Неточные совпадения
Жена его, существо страдальческое, безгласное,
бывши при жизни родителей единственной батрачкой и ответчицей за мужа, не
смела ему перечить; к тому же, как сама она говорила, и жизнь ей прискучила.
Язык Акима, смазанный жирною ячменной кашей, ободренный ласковым, приветливым приемом, скоро развязался и
замолол без устали: дядя Аким, как уже известно, не прочь
был покалякать.
— Кабы твоя бы милость
была, Глеб Савиныч, — жалобно начал Аким, — век бы стал за тебя бога
молить!.. Взмилуйся над сиротинкой,
будь отцом родным, возьми ты его — приставь к себе!..
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь!
Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога
молить!..
Дядя Аким хотел
было юркнуть за ворота, но, встретив взгляд рыбака, не
посмел и поплелся за всеми в избу.
— Насилу вытащили! —
заметили бабы с такою живостью, как будто несчастие
было перед их глазами.
— Я полагаю, все это, то
есть, так… пустое, примерно… болтают, — разумным тоном
заметил длинный шерстобит.
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более и пришел, хотел сказать вам: господь,
мол, с вами; я вам не помеха! А насчет, то
есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы не имею; живите только по закону, как богом показано…
Причина такого необыкновенного снисхождения заключалась единственно в хорошем расположении: уж коли нашла сердитая полоса на неделю либо на две, к нему лучше и не подступайся: словно закалился в своем чувстве, как в броне железной; нашла веселая полоса, и в веселье
был точно так же постоянен:
смело ходи тогда; ину пору хотя и выйдет что-нибудь неладно, не по его — только посмеется да посрамит тебя неотвязчивым, скоморошным прозвищем.
Глеб и сын его подошли к избушке; осмотревшись на стороны, они увидели шагах в пятнадцати дедушку Кондратия, сидевшего на берегу озера. Свесив худощавые ноги над водою, вытянув вперед белую как лунь голову, освещенную солнцем, старик удил рыбу. Он так занят
был своим делом, что не
заметил приближения гостей: несколько пескарей и колюшек, два-три окуня, плескавшиеся в сером глиняном кувшине, сильно, по-видимому, заохотили старика.
Красный угол
был выбелен; тут помещались образа, остальные части стен, составлявшие продолжение угла, оставались только вымазанными глиной; медные ризы икон, вычищенные
мелом к светлому празднику, сверкали, как золото; подле них виднелся возобновленный пучок вербы, засохнувшая просфора, святая вода в муравленом кувшинчике, красные яйца и несколько священных книг в темных кожаных переплетах с медными застежками — те самые, по которым Ваня учился когда-то грамоте.
— Куды! Коротки
будут! —
заметила старуха с такою живостью, что муж принужден
был шикнуть и поднять руку.
Окинув зорким взглядом семейство, старый рыбак тотчас же
заметил, что старшие сыновья его
были навеселе.
Кровь и мозг совершенно покойны: вы просто чувствуете себя почему-то счастливым; все существо ваше невольно сознает тогда возможность тихих, мирных наслаждений, скромной задушевной жизни с самим собою; жизни, которую вы так давно, так напрасно, может
быть, искали в столицах, с их шумом, блеском и обольщениями, для вас тогда не существует: они кажутся такими маленькими, что вы даже их не
замечаете…
Мужественное лицо старого рыбака
было красно-багрового цвета, как будто он только что вышел из бани, где парился через меру. Черты его исчезали посреди опухлости, которая особенно резко проступала вокруг глаз, оттененных мрачно нависнувшими бровями. Старушка
заметила с удивлением, что в эти три дня муж ее поседел совершенно.
Выходило всегда как-то, что он
поспевал всюду, даром что едва передвигал своими котами; ни одно дело не обходилось без Герасима; хотя сам он никогда не участвовал на мирских сходках, но все почему-то являлись к нему за советом, как словно никто не
смел помимо него подать голоса.
— Эвона? Да это тот самый мужик, которого я утром встрел! — воскликнул он, указывая Глебу на пьяного. — Ведь вот, подумаешь, Глеб Савиныч, зачем его сюда притащило. Я его знаю: он к нам
молоть ездил; самый беднеющий мужик, сказывают, десятеро ребят! Пришел за десять верст да прямо в кабак,
выпил сразу два штофа, тут и лег… Подсоби-ка поднять; хошь голову-то прислоним к завалинке, а то, пожалуй, в тесноте-то не увидят — раздавят… подсоби…
Никто, однако ж, не решался «выходить»; из говора толпы можно
было узнать, что Федька уложил уже лоском целый десяток противников; кого угодил под «сусалы» либо под «микитки», кого под «хряшки в бока», кому «из носу клюквенный квас пустил» [Термины кулачных бойцов. (Прим. автора.)] —
смел был добре на руку. Никто не решался подступиться. Присутствующие начинали уже переглядываться, как вдруг за толпой, окружавшей бойца, раздались неожиданно пронзительные женские крики...
Он не
посмел, однако ж, показать старику свое неудовольствие; но зато взгляд, украдкою брошенный в этот день Гришкою на Глеба,
был первым его взглядом полного, сознательного недоброжелательства.
На кротком, невозмутимо тихом лице старичка проглядывало смущение. Он, очевидно,
был чем-то сильно взволнован. Белая голова его и руки тряслись более обыкновенного. Подойдя к соседу, который рубил справа и слева, ничего не
замечая, он не сказал даже «бог помочь!». Дедушка ограничился тем лишь, что назвал его по имени.
Ину пору — вот в последнее это время — спросишь: «Что,
мол, невесела, Дуня, что песен не
поешь?» — «Ничего, говорит, так, охоты нет».
Но несмотря на большое стечение народа, несмотря на радушное угощение и разливное море браги, которая пробуждала в присутствующих непобедимую потребность
петь песни, целоваться и нести околесную, несмотря на прибаутки и смехотворные выходки батрака Захара, который занимал место дружки жениха — и занимал это место, не мешает
заметить, превосходно, — свадьбу никак нельзя
было назвать веселою.
Нет сомнения, что если б тетушка Анна, движимая чувствами беспримерного добродушия и гостеприимства, не пересыпала в брагу нескольких лишних пригоршней хмеля (все это, разумеется, сделано
было тайком от Глеба) и если б гости, в свою очередь, умереннее прибегали к ковшам, заключавшим эту брагу, многие могли бы
заметить, что на свадебной пирушке не все
было ладно.
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно,
заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно
быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Мы уже имели случай
заметить, что старик, нанимая Захара, имел в виду продержать его не далее осени, то
есть до той поры, пока окажется в нем надобность.
Глеба не
было дома —
смело можно расходиться!
Тетка Анна, несмотря на всегдашнюю хлопотливость свою и вечную возню с горшками, уже не в первый раз
замечала, что хозяйка приемыша
была невесела; разочка два приводилось даже видеть ей, как сноха втихомолку плакала. «Знамо, не привыкла еще, по своей по девичьей волюшке жалится! Помнится, как меня замуж выдали, три неделюшки голосила… Вестимо, жутко; а все пора бы перестать. Не с злодеями какими свел господь; сама, чай, видит… Что плакать-то?» — думала старушка.
Но как бы там ни
было,
был ли всему виной Захар или другой кто, только тетушке Анне много раз еще после того привелось утешать молоденькую сноху свою. К счастию еще, случалось всегда так, что старик ничего не
замечал. В противном случае, конечно, не обошлось бы без шуму и крику; чего доброго, Гришке довелось бы, может статься, испытать, все ли еще крепки
были кулаки у Глеба Савиныча; Дуне, в свой черед, пришлось бы тогда пролить еще больше слез.
Казалось, он вовсе не
замечал, как сухо, как досадливо принимаемы
были всегда молодой женщиной его услуги; она редко даже отвечала ему, чаще всего отворачивалась и отходила прочь.
Глеб, у которого раскипелось уже сердце, хотел
было последовать за ним, но в самую эту минуту глаза его встретились с глазами племянника смедовского мельника — того самого, что пристал к нему на комаревской ярмарке. Это обстоятельство нимало не остановило бы старика, если б не
заметил он, что племянник мельника мигал ему изо всей мочи, указывая на выходную дверь кабака. Глеб кивнул головою и тотчас же вышел на улицу. Через минуту явился за ним мельников племянник.
— Ну, нет, брат, сдается не так. У нее коли надобность
есть какая, подступить не
смеет, три дня округ мужа-то ходит.
А скажешь, бывало: «Сват Аким, — скажешь, — ступай сети таскать!» — «Ох, живот подвело, моченьки моей нет!» Скажи потом: «Сват,
мол, Аким, ступай щи хлебать!» Ну, на это горазд
был; тут об животе нет и помину; день-деньской, бывало, на печи обжигается, нет-нет да поохает: одним понуканьем только и руки-то у него двигались… самый что ни на
есть пустой человек
был…
Этим способом — самым верным способом, каким только можно
было подействовать на Глеба, — приемыш не замедлил освободиться от лишнего присмотра; он беспрестанно находил случай обманывать прозорливость старого рыбака — прозорливость, которая, как мы уже имели случай
заметить, и без того становилась с каждым днем менее опасною.
— Надо полагать, все это пуще оттого, кровь добре привалила, — продолжал Глеб, морщась и охая, — кровища-то во мне во всем ходит, добре в жилах запечаталась… оттого, выходит, надо
было мне по весне
метнуть; а то три года, почитай, не пущал кровь-то…
— Все же они дети твои, — убедительно произнес дедушка Кондратий, — какая их жизнь
будет без твоего благословения? И теперь, может статься, изныла вся душа их… не
смеют предстать на глаза твои… Не дай им умереть без родительского твоего благословения… Ты видел их согрешающих — не видишь кающихся… Глеб Савиныч!..
Захар не счел нужным сообщить Гришке о том, что товарищи гуртовщиков находились,
быть может, шагах в двадцати: дрожащий голос ясно обличал, что приемыш и без того уже струхнул порядком. Не обращая внимания на неприязненные слова приемыша и делая вид, как будто не
замечает его робости, Захар подхватил дружеским, но торопливо-озабоченным голосом...
И понятые потащили из избы Захара, который не переставал уверять, что идет своею охотой, что
будет жаловаться за бесчестие, что становой ему человек знакомый, что все Комарево за него вступится, потому всякий знает, какой он
есть такой человек, уверял, что он не лапотник какой-нибудь, а мещанский сын, что вязать мещанина — это все единственно, что вязать купца, — никто не
смеет, что Гришка всему делу голова-заглавие, что обвинять его, Захара, в покраже быка — значит, все единственно, обвинять в этом деле Федота Кузьмича, и проч.
То
был малый лет шестнадцати, с широким румяным добродушным лицом и толстыми губами. Нельзя
было не
заметить, однако ж, что губы его на этот раз изменяли своему назначению: они не смеялись. И вообще во всей наружности парня проглядывало выражение какой-то озабоченности, вовсе ему не свойственной; он не отрывал глаз от старика, как словно ждал от него чего-то особенного.