Неточные совпадения
На Волге его уважали, как богача и умного
человека, но дали ему прозвище — Шалый, ибо жизнь его не текла ровно, по прямому руслу, как у других
людей, ему подобных, а то и
дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи, в стороны от наживы, главной цели существования.
Не прошло полугода со
дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по
делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый»
человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Он был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми
днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового»
человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все
дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый
человек — всем
людям враг…
— Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос — ну, стало быть,
дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова… спасибо! Это значит — драть с меня ту шкуру, которой я не продал… Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из
людей выжимать.
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о
людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе — о том, как из простого работника он сделался хозяином большого
дела.
—
Человек должен себя беречь для своего
дела и путь к своему
делу твердо знать…
Человек, брат, тот же лоцман на судне… В молодости, как в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но — знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; все это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего!
Дело не малое, ежели
человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть
люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке
дело, а в том, что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
Мальчик сел рядом с отцом и подробно рассказал ему впечатления
дня. Игнат слушал, внимательно разглядывая оживленное лицо сына, и брови большого
человека задумчиво сдвигались.
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной
человек вот так же, как сова
днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким
людям — беда, брат!
Отец терпеливо и осторожно вводил его в круг торговых
дел, брал с собой на биржу, рассказывал о взятых поставках и подрядах, о своих сотоварищах, oписывал ему, как они «вышли в
люди», какие имеют состояния теперь, каковы их характеры. Фома быстро усвоил
дело, относясь ко всему серьезно и вдумчиво.
Ему нравилось бывать на бирже, в шуме и говоре солидных
людей, совершавших тысячные
дела; ему льстило почтение, с которым здоровались, разговаривали с ним, Фомой Гордеевым, менее богатые промысловые
люди.
В нем было много честолюбивого стремления — казаться взрослым и деловым
человеком, но жил он одиноко, как раньше, и не чувствовал стремления иметь друзей, хотя каждый
день встречался со многими из детей купцов, сверстниками своими.
— Так какое мне
дело, что
людей больше прибывает? — тоскливо усмехнулся Фома.
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, — но понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит…
дело все… и умно… Но не привлекает меня… Те
люди куда интереснее для меня.
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым
днем я все больше убеждаюсь, что жить — трудно… Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь
людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью… я — личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит… Бежать? Не хватает храбрости… Что же мне делать?
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить
людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого
дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл
дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
А кто, по нынешним
дням, самые сильные
люди?
— И мне не все нравится, — фальши много! Но напрямки ходить в торговом
деле совсем нельзя, тут нужна политика! Тут, брат, подходя к
человеку, держи в левой руке мед, а в правой — нож.
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько
дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере
человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
— Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам… что-то хорошее… Знаете — у
человека, много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув в свое сердце, неожиданно находит там… нечто давно забытое… Оно лежало где-то глубоко на
дне сердца годы… но не утратило благоухания юности, и когда память дотронется до него… тогда на
человека повеет… живительной свежестью утра
дней…
— Жизнь строга… она хочет, чтоб все
люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело жить…
Человек доходит до того, что начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания перед собой… и он готов и
день и ночь быть с тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с самим собой!
— Оттого, что у дураков денег не бывает… Деньги пускают в
дело… около
дела народ кормится… а ты надо всем тем народом — хозяин… Бог
человека зачем создал? А чтобы
человек ему молился… Он один был, и было ему одному-то скучно… ну, захотелось власти… А как
человек создан по образу, сказано, и по подобию его, то
человек власти хочет… А что, кроме денег, власть дает?.. Так-то… Ну, а ты — деньги принес мне?
— Э-эх! — с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. — Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести
дела с
человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти… Я бы его вокруг пальца обернул!
— Ну конечно! Всякому
человеку свое
дело дорого… а он — фабрикант грехов… Давно о нем и на каторге и в аду плачут — тоскуют, ждут — не дождутся…
— Речь не о приятном, а о
деле… Не всякому
человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом… А башка лопнет — что поделаешь? Слаба, значит, была…
— Ну уж! Чай, я еще первый раз это… не каждый
день бить
людей буду… — сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.
Расчетливый столяр каждой щепочке место в
деле найдет — так
человек должен быть израсходован с пользой для
дела, весь, до последней своей жилки.
Во тьме и в шуме, окружавшем его, он смутно видел, что вместе с ним несутся еще какие-то
люди, каждый
день — новые, но все одинаково жалкие, противные.
Чем дальше шло
дело — тем тяжелей и обидней было ему видеть себя лишним среди спокойно-уверенных в своей силе
людей, готовых поднять для него несколько десятков тысяч пудов со
дна реки. Ему хотелось, чтоб их постигла неудача, чтобы все они сконфузились пред ним, в голове его мелькала злая мысль...
Ты думаешь, есть
дело — так будет от него
человеку счастье?
— Вот это встреча! А я здесь третий
день проедаюсь в тяжком одиночестве… Во всем городе нет ни одного порядочного
человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов и всё фыркали на меня, но потом все вдребезги напились… Я вас познакомлю с ними… Тут один есть фельетонист — этот, который вас тогда возвеличил… как его? Увеселительный малый, черт его дери!
— Каждый
человек должен делать свое
дело самым лучшим образом! — поучительно сказал сын водочного заводчика. — И если ты поступаешь на содержание, так тоже должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, — коли ты порядочная женщина… Ну-с, водки выпьем?
Весь
день, вплоть до вечера, кипятился Ежов, изрыгая хулу на
людей, ненавистных ему, и его речи заражали Фому своим злым пылом, — заражали, вызывая у парня боевое чувство. Но порой в нем вспыхивало недоверие к Ежову, и однажды он прямо спросил его...
Вечером этого
дня Фома и Ежов сидели в компании
людей с серыми лицами, за городом, у опушки рощи.
— Ничего, — писание основательное… без лишних слов… Что ж? Может, и в самом
деле окреп
человек на холоде-то… Холода там сердитые… Пускай приедет… Поглядим… Любопытно… Н-да… В псалме Давидове сказано: «Внегда возвратитися врагу моему вспять…» — забыл, как дальше-то… «Врагу оскудеша оружия в конец… и погибе память его с шумом…» Ну, мы с ним без шума потолкуем…
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со
дня на
день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках,
людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и
людьми… Вот приедет он и спросит ее...
— Золотопромышленность, разумеется,
дело солидное, — говорил Тарас спокойно и важно, — но все-таки рискованное и требующее крупного капитала… Очень выгодно иметь
дело с инородцами… Торговля с ними, даже поставленная кое-как, дает огромный процент. Это совершенно безошибочное предприятие… Но — скучное. Оно не требует большого ума, в нем негде развернуться
человеку —
человеку крупного почина…
А между тем от
человека требуется — немного; он должен избрать себе
дело по силам и делать его как можно лучше…
— Всё — не по душе…
Дела… труды…
люди… Ежели, скажем, я вижу, что все — обман… Не
дело, а так себе — затычка… Пустоту души затыкаем… Одни работают, другие только командуют и потеют… А получают за это больше… Это зачем же так? а?
Одни богаты — на тысячу
человек денег у себя имеют… и живут без
дела… другие — всю жизнь гнут спину на работе, а нет у них ни гроша…
— Да, я строг!
Люди этого требуют… Мы все, русские, отчаянные распустехи… К счастью, жизнь слагается так, что волей-неволей мы понемножку подтягиваемся… Мечты — юношам и
девам, а серьезным
людям — серьезное
дело…
— Николай Матвеевич! Извините — это невозможно! Зверский вой, рев!.. Каждый
день гости… Полиция ходит… Нет, я больше терпеть не могу! У меня нервы… Извольте завтра очистить квартиру… Вы не в пустыне живете — вокруг вас
люди!.. Всем
людям нужен покой… У меня — зубы… Завтра же, прошу вас.
Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких и скромных
людей, то и
дело чувствовал на себе острые взгляды старика.
— Милостивые государи! — повысив голос, говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество, то и
дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими
людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к
делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный
человек тот будет, который любит
дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.