Неточные совпадения
В то время ему
было сорок три года; высокий, широкоплечий, он говорил густым басом, как протодьякон; большие глаза его смотрели из-под темных бровей смело и умно; в загорелом лице, обросшем густой черной бородой, и во всей его мощной фигуре
было много русской, здоровой и грубой красоты; от его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы.
Женщинам он нравился и не избегал их.
Все они
были одинаково благочестивы, безличны и подчинены Антонине Ивановне, хозяйке дома,
женщине высокой, худой, с темным лицом и строгими серыми глазами, — они блестели властно и умно.
— «Что такое человек, чтоб
быть ему чистым и чтоб рожденному
женщиной быть праведным?»
Он исчез. Но Фому не интересовало отношение мужиков к его подарку: он видел, что черные глаза румяной
женщины смотрят на него так странно и приятно. Они благодарили его, лаская, звали к себе, и, кроме них, он ничего не видал. Эта
женщина была одета по-городскому — в башмаки, в ситцевую кофту, и ее черные волосы
были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя на куче дров, чинила мешки, проворно двигая руками, голыми до локтей, и все улыбалась Фоме.
Будучи еще чистым физически, он уже знал, из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к
женщине.
Когда же, смеясь над ним, его уверяли, что они именно таковы и не могут
быть иными, он глуповато и смущенно улыбался, но все-таки думал, что не для всех людей сношения с
женщиной обязательны в такой постыдной форме и что, наверное,
есть что-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека.
Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела
женщины, он жадно
пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него все неуклюжее, что придавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и
напоила его сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности.
Любовь к
женщине всегда плодотворна для мужчины, какова бы она ни
была, даже если она дает только страдания, — и в них всегда
есть много ценного.
— А ты послушай-ка, что я тебе скажу, — спокойно сказала
женщина. — Горит в руке твоей лучина, а тебе и без нее уже светло, — так ты ее сразу окуни в воду, тогда и чаду от нее не
будет, и руки она тебе не обожжет…
Это смутило Фому, и он, покраснев, отошел от них, думая о судьбе и недоумевая: зачем ей нужно
было приласкать его, подарив ему
женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок так просто и обидно?
Фома не раз видел эту
женщину на улицах; она
была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших в городе.
Лицо у него
было как пузырь — красное, надутое; ни усов, ни бороды не
было на нем, и весь этот человек
был похож на переодетую
женщину…
— Ну, зачем же так? — укоризненно сказала
женщина и, оправляя платье, нечаянно погладила рукой своей его опущенную руку, в которой он держал шляпу, что заставило Фому взглянуть на кисть своей руки и смущенно, радостно улыбнуться. — Вы, конечно,
будете на обеде? — спрашивала Медынская.
— Видите… ежели
женщина, которая… то
есть родила, то у нее глаза… совсем не такие…
Фома смотрел на нее и видел, что наедине сама с собой она не
была такой красивой, как при людях, — ее лицо серьезней и старей, в глазах нет выражения ласки и кротости, смотрят они скучно. И поза ее
была усталой, как будто
женщина хотела подняться и — не могла.
Он вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее с ног до головы укоризненным взглядом. Теперь слова выходили из груди у него свободно, говорил он негромко, но сильно, и ему
было приятно говорить.
Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их.
Образ ее
был так ярок и думы о ней так тяжелы, точно он нес эту
женщину в груди своей…
Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет, как уже в доме вместе с ним
будет жить
женщина. И день и ночь
будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она
будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
Ему хотелось пойти к ней, он болел от желания снова
быть около нее, но хмурился и не хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь делами и возбуждая в себе злобу против
женщины.
И
женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью,
выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь
женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук.
— Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не
пьет, не играет, не любит
женщин… ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на все лето.
Дамой Жана
была высокая
женщина с пышной грудью.
Даму Ухтищева звали Верой, это
была высокая
женщина, бледная, с рыжими волосами.
Их
было так много, что казалось,
женщина надела на голову себе огромную шапку и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под него спокойно и лениво смотрели большие голубые глаза.
Уже солнце зашло, даль окуталась синим туманом. Фома посмотрел туда и отвернулся в сторону. Ему не хотелось ехать в город с этими людьми. А они всё расхаживали по плоту неровными шагами, качаясь из стороны в сторону и бормоча бессвязные слова.
Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила...
— Не… совсем… — тихо ответил Ефим, искоса посмотрев на Любовь. — Барыня при них… черная такая… Вроде как не в своем уме
женщина… — вздыхая, сказал Ефим. — Все
поет… очень хорошо
поет… соблазн большой!
Женщина в желтой шелковой кофте, расстегнутой на груди, громким, рыдающим голосом
пела...
— Да — так! Песню хорошую
поют — плачешь ты… подлость человек делает — бьешь его… С
женщинами — прост, не охальничаешь над ними… Ну, и удалым можешь
быть…
— Каждый человек должен делать свое дело самым лучшим образом! — поучительно сказал сын водочного заводчика. — И если ты поступаешь на содержание, так тоже должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, — коли ты порядочная
женщина… Ну-с, водки
выпьем?
Ежов заплакал, всхлипывая, как
женщина. Фоме
было жалко его и тяжело с ним. Нетерпеливо дернув его за плечо, он сказал...
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная
женщина. Лицо у нее
было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...