Неточные совпадения
Вскоре Илье стало казаться, что в деревне лучше жить, чем в городе. В деревне можно гулять, где хочешь, а здесь дядя запретил уходить со двора. Там просторнее, тише, там все люди делают одно
и то же всем понятное
дело, — здесь каждый делает, что хочет,
и все — бедные, все живут чужим хлебом, впроголодь.
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить стану!.. Я
и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть
и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем в деревне! Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь
день после
того!..
Он вообще плохо замечал
то, что творилось вокруг него, живя своей особенной жизнью в школе, дома,
и почти каждый
день он вызывал удивление Ильи непонятными вопросами.
— А ты этого не замечай себе, Илюша! — посоветовал дед, беспокойно мигая глазами. — Ты так гляди, будто не твоё
дело. Неправду разбирать — богу принадлежит, не нам! Мы не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!.. Восьмой десяток мне пошёл однако…
И не может
того быть, чтобы за такое большое время не было правды около меня на земле-то… А я не видал… не знаю её!..
— Как ушла она третьего
дня, так ещё тогда отец зубами заскрипел
и с
той поры так
и был злющий, рычит.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома
и скучно бродил по двору или лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна,
и в
те дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах
и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже
и хуже. Заговорит
и вдруг закашляется. В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
Его тяготило воспоминание о
том, что он видел в
день смерти деда Еремея, ему казалось, что
и он вместе с Петрухой
и дядей тоже виноват пред стариком.
На
той же липе, в которой Яков устроил часовню, — Пашка вешал западни на чижей
и синиц. Ему жилось тяжело, он похудел, осунулся. Бегать по двору ему было некогда: он целые
дни работал у Перфишки,
и только по праздникам, когда сапожник был пьян, товарищи видели его. Пашка спрашивал их о
том, что они учат в школе,
и завистливо хмурился, слушая их рассказы, полные сознанием превосходства над ним.
От этих дум торговля казалась ему скучным
делом, мечта о чистой, маленькой лавочке как будто таяла в нём, он чувствовал в груди пустоту, в теле вялость
и лень. Ему казалось, что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для
того, чтоб открыть лавочку,
и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с болью в плечах
и спине от ремня. Но удача в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
Илья рассказывал о
том, что видел в городе, Яков, читавший целыми
днями, — о книгах, о скандалах в трактире, жаловался на отца, а иногда — всё чаще — говорил нечто такое, что Илье
и Маше казалось несуразным, непонятным.
— Несуразный ты человек, вот что!
И всё это у тебя от безделья в голову лезет. Что твоё житьё? Стоять за буфетом — не велика важность. Ты
и простоишь всю жизнь столбом. А вот походил бы по городу, как я, с утра до вечера, каждый
день, да поискал сам себе удачи, тогда о пустяках не думал бы… а о
том, как в люди выйти, как случай свой поймать. Оттого у тебя
и голова большая, что пустяки в ней топорщатся. Дельные-то мысли — маленькие, от них голова не вспухнет…
— Видишь ли… Как заболела нога,
то не стало у меня дохода… Не выхожу… А всё уж прожила… Пятый
день сижу вот так… Вчера уж
и не ела почти, а сегодня просто совсем не ела… ей-богу, правда!
— Пьяный простудился… Брюшной тиф был… Выздоравливать стал — мука! Один лежишь весь
день, всю ночь…
и кажется тебе, что ты
и нем
и слеп… брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору… книжки всё давал мне… а
то с тоски издох бы я…
С
того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее
и тесней. Эта теснота
и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице
и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него
и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
— Мальчишка-то, значит, думал, что он сомлел,
и бежит к Петру Степановичу — пожалуйте, дескать, к нам, хозяин захворал. Ну,
тот сейчас — марш сюда, ан глядь — он мёртвый! Ты подумай, — дерзновение-то какое? Среди бела
дня, на эдакой людной улице, — на-ко вот!
— А
того и ору, что все вы, как сыщики, — рано пришёл, куда идёшь, чего несёшь… вам какое
дело?
И Эпикур ещё…
тот — «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща…» Значит — бог-то хоть
и есть, но до людей ему нет
дела, так я понимаю!
Но обыска не было, к следователю его всё не требовали. Позвали только на шестой
день. Перед
тем, как идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги
и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо
и неподвижно, потому что внутри у него всё было туго натянуто
и ему казалось — если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее.
И на лестницу в камеру он вошёл не торопясь, осторожно, как будто был одет в стекло.
— То-то, просто! Не в
том дело, отчего я жив, а — как мне жить?. Как жить, чтобы всё было чисто, чтобы меня никто не задевал
и сам я никого не трогал? Вот найди мне книгу, где бы это объяснялось…
В
тот же
день вечером Илья принуждён был уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это так: когда он возвратился из города, на дворе его встретил испуганный дядя, отвёл в угол за поленницу дров
и там сказал...
На новой квартире он зажил спокойно,
и его очень заинтересовали хозяева. Хозяйку звали Татьяна Власьевна. Весёлая
и разговорчивая, она через несколько
дней после
того, как Лунёв поселился в голубой комнатке, подробно рассказала ему весь строй своей жизни.
— Там же, в Екклезиасте, сказано: «Во
дни благополучия пользуйся благом, а во
дни несчастия — размышляй:
то и другое содеял бог для
того, чтоб человек не мог ничего сказать против него»…
— Вы говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать
и более, смотря по
тому, как поставить
дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления, не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль мы
делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме
того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим
и скажите: да или нет?
— Во-от! — насмешливо воскликнул Лунёв. — В
том всё
и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?
— Верно! Не успокаивает… Какой мне выигрыш в
том, что я, на одном месте стоя, торгую? Свободы я лишился. Выйти нельзя. Бывало, ходишь по улицам, куда хочешь… Найдёшь хорошее, уютное местечко, посидишь, полюбуешься… А теперь торчу здесь изо
дня в
день и — больше ничего…
— Сочинял стихи, да какие ещё! Но в этом
деле — весь сгорел…
И она тоже… вы думаете, если она… такая,
то тут
и всё? Нет, вы не думайте этого! Ни в добром, ни в худом никогда человек не весь!
— Мальчик при магазине должен быть ловок
и услужлив. Его не за
то кормят хлебом, что он сидит целый
день у двери
и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно
и не смотреть букой…
Через несколько
дней она брату принесла бельё
и сделала ему выговор за
то, что он слишком небрежно относится к одежде, — рвёт, пачкает.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Аммос Федорович. Да, нехорошее
дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— дворянин учится наукам: его хоть
и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так
и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого
и важничаешь? Да я плевать на твою голову
и на твою важность!
Хлестаков. В самом
деле,
и то правда. (Прячет деньги.)