Неточные совпадения
У ног их, на снегу, лежала вниз лицом
женщина; затылок у неё
был в крови и каком-то тесте, снег вокруг головы
был густо красен.
Безногая жена Перфишки тоже вылезла на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали на коленях; она, подняв голову, смотрела чёрными глазами на небо. Губы её
были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал смотреть то в глаза
женщины, то в глубину неба, и ему подумалось, что, может
быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
Маше нравилось слушать густой голос этой
женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не
было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Комната
женщины была узкая, длинная, а потолок её действительно имел форму крышки гроба. Около двери помещалась печка-голландка, у стены, опираясь в печку спинкой, стояла широкая кровать, против кровати — стол и два стула по бокам его. Ещё один стул стоял у окна, — оно
было тёмным пятном на серой стене. Здесь шум и вой ветра
были слышнее. Илья сел на стул у окна, оглядел стены и, заметив маленький образок в углу, спросил...
— Ну ещё бы! — недоверчиво усмехаясь, воскликнула
женщина. — А ты угости меня. Купи пару пива… Нет, вот что — купи ты мне
есть!.. Ничего не надо, а только
есть…
Илья почувствовал, что лгать
было не нужно, и ему стало неловко. Наверх он шёл не торопясь, чутко прислушиваясь ко всему, точно ожидая, что кто-то остановит его. Но, кроме шума ветра, ничего не
было слышно, никто не остановил юношу, и он внёс на чердак к
женщине вполне ясное ему, похотливое, хотя ещё робкое чувство.
— Ой! — беспокойно воскликнула
женщина. — Что это? Кто же
будет о боге помнить, как не грешные?
Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная
женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё
были свежие, румяные, а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.
— Жаль! — спокойно кинула
женщина, отвернулась от Ильи и заговорила, обращаясь к Вере: — Знаешь, —
была я вчера у всенощной в девичьем монастыре и такую там клирошанку видела — ах! Чудная девочка… Стояла я и всё смотрела на неё, и думала: «Отчего она ушла в монастырь?» Жалко
было мне её…
Илья вдыхал сладкий запах духов, разливавшийся в воздухе вокруг этой
женщины, смотрел на неё сбоку и вслушивался в её голос. Говорила она удивительно спокойно и ровно, в её голосе
было что-то усыпляющее, и казалось, что слова её тоже имеют запах, приятный и густой…
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту
женщину. Он не
был уверен, что любит её, но она
была необходима ему. Так прошло месяца три.
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт его Олимпиада? Ему
было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди
женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада
была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею…
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди
женщины, и, хотя ему трудно
было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это — близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
— Как ты живёшь…
пьёшь ли водку… насчёт
женщин. Называл какую-то Олимпиаду, — не знаете ли? — говорит. Что такое?
— Не-ет, я никуда не уеду! — твёрдо сказал Лунёв, оборачиваясь к
женщине. И, грозя кому-то, он добавил: — Я подожду, погляжу, что дальше
будет…
— А! — обиженно воскликнула
женщина, — ты это потому не хочешь ехать, что боишься меня? Думаешь, я теперь навсегда тебя в руки заберу, думаешь, коли я про тебя… это знаю, — пользоваться
буду? Ошибся, милый, да! Насильно я тебя за собой не потащу…
— Не
будет нам с тобой счастья, — сказала
женщина, качая головой безнадёжно.
Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая
женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно то, что он
будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно
было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и стал думать — как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..
Чем более присматривался Илья к благополучной жизни своих хозяев, тем более нравились они ему. Всё у них
было чисто, крепко, всё делалось спокойно, и они, видимо, любили друг друга. Маленькая, бойкая
женщина была похожа на весёлую синицу, её муж — на неповоротливого снегиря, в квартире уютно, как в птичьем гнезде. По вечерам, сидя у себя, Лунёв прислушивался к разговору хозяев и думал...
«Вот с такой женой не пропадёшь», — думал он. Ему
было приятно: сидит с ним
женщина образованная, мужняя жена, а не содержанка, чистая, тонкая, настоящая барыня, и не кичится ничем перед ним, простым человеком, а даже говорит на «вы». Эта мысль вызвала в нём чувство благодарности к хозяйке, и, когда она встала, чтоб уйти, он тоже вскочил на ноги, поклонился ей и сказал...
Об извозчиках он мог говорить целый вечер, и Лунёв никогда не слыхал от него других речей. Приходил ещё смотритель приюта для детей Грызлов, молчаливый человек с чёрной бородой. Он любил
петь басом «Как по морю, морю синему», а жена его, высокая и полная
женщина с большими зубами, каждый раз съедала все конфекты у Татьяны Власьевны, за что после её ухода Автономова ругала её.
Илья слушал её тонкий, сухой голос и крепко тёр себе лоб. Несколько раз в течение её речи он поглядывал в угол, где блестела золочёная риза иконы с венчальными свечами по бокам её. Он не удивлялся, но ему
было как-то неловко, даже боязно. Это предложение, осуществляя его давнюю мечту, ошеломило его, обрадовало. Растерянно улыбаясь, он смотрел на маленькую
женщину и думал...
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь
женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его
была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой
женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
Он
был молод: ему вспоминались ласки этой
женщины, какие-то особенные, ещё незнакомые ему ласки. И он
был практик: ему невольно думалось, что эта связь может дать ему множество различных удобств. А вслед за этими мыслями на него тёмной тучей надвигались другие...
— Ты думаешь — муж! — так этого достаточно для
женщины? Муж может очень не нравиться, если даже любишь его. И потом — он ведь тоже никогда не стесняется изменить жене, только бы нашёлся подходящий сюжет… И
женщине тоже скучно всю жизнь помнить одно — муж, муж, муж! Пошалить с другим мужчиной — забавно: узнаёшь, какие мужчины бывают и какая между ними разница. Ведь и квас разный: просто квас, баварский квас, можжевеловый, клюковный… И это даже глупо всегда
пить просто квас…
В речах этой
женщины было что-то неприятно взвизгивающее, новое для него.
Ему
было невесело, и смеялся он потому, что не знал, о чём и как говорить с этой
женщиной, но слушал её с глубоким интересом и, наконец, задумчиво сказал...
Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина,
женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё
были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине души возмущение...
Запах жареного щекотал ноздри, трескучий разговор
женщин звучал в ушах, глазам
было жарко, какой-то пёстрый туман застилал их.
— Твоя жена сама на шею мне бросилась. Она умная… Подлее её
женщины на свете нет! Но и вы тоже — все подлецы. Я в суде
был… научился судить…