Неточные совпадения
— Погодите, старички почтенные, — всему мера
есть. Нагрешу вдоволь — покаюсь и я! А теперь — рано ещё. Батюшкой меня не корите, — он пять десятков лет грешил, а каялся — всего восемь!.. На мне
грех — как на птенце пух, а вот вырастет
греха, как на вороне пера, тогда, значит, молодцу пришла каяться пора…
А то
есть, которые от
греха богатеют.
Горбун беззвучно заплакал. Илья понял, о каком
грехе говорит дядя, и сам вспомнил этот
грех. Сердце у него вздрогнуло. Ему
было жалко дядю, и, видя, что всё обильнее льются слёзы из робких глаз горбуна, он проговорил...
«…А должно
быть, велик
грех совершил дед Антипа, если восемь лет кряду молча отмаливал его… И люди всё простили ему, говорили о нём с уважением, называли праведным… Но детей его погубили. Одного загнали в Сибирь, другого выжили из деревни…»
— Господи Исусе! — хрипло выговорил Терентий. — Илюша, — ты мне как сын
был… Ведь я… для тебя… для твоей судьбы на
грех решился… Ты возьми деньги!.. А то не простит мне господь…
— Бог —
есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его — никого! Жизнь дана для испытанья…
грех — для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался — постигнет наказание, — жди! Не от людей жди — от него, — понял? Жди!
Замерло пение, — Илья вздохнул глубоким, легким вздохом. Ему
было хорошо: он не чувствовал раздражения, с которым пришёл сюда, и не мог остановить мысли на
грехе своём. Пение облегчило его душу и очистило её. Чувствуя себя так неожиданно хорошо, он недоумевал, не верил ощущению своему, но искал в себе раскаяния и — не находил его.
Нет, он не хочет больше маяться и жить в беспокойстве, тогда как другие на деньги, за которые он заплатил великим
грехом,
будут жить спокойно, уютно, чисто.
Он думал: вот — судьба ломала, тискала его, сунула в тяжёлый
грех, смутила душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога в чистый угол жизни, где он
будет жить один и умиротворит свою душу. Мысли кружились в его голове весёлым хороводом, вливая в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.
«Пожалеть тебя? А ты — жалел кого-нибудь? Ты сына мучил? Дядю моего в
грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме никто счастлив не
был, никто радости не видал. Гнилой твой дом — тюрьма для людей».
«Кабы я не удушил купца,
было бы мне теперь совсем хорошо жить…» — вдруг подумалось ему. Но вслед за этим в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: «Что купец? Он — несчастие моё, а не
грех…»
Все эти истории
были как-то особенно просты, как будто они совершались в стране, населённой жуликами обоего пола, все эти жулики ходили голыми, а любимым их удовольствием
был свальный
грех.
Всегда вслед за мыслью об убийстве Полуэктова Лунёв спокойно думал, что ведь в жизни должна
быть справедливость, — значит, рано или поздно человек
будет наказан за
грех свой.
— Окончательно пропадаю, — спокойно согласился сапожник. — Многие обо мне, когда помру, пожалеть должны! — уверенно продолжал он. — Потому — весёлый я человек, люблю людей смешить! Все они: ах да ох,
грех да бог, — а я им песенки
пою да посмеиваюсь. И на грош согреши — помрёшь, и на тысячи — издохнешь, а черти всех одинаково мучить
будут… Надо и весёлому человеку жить на земле…
Иногда ему думалось, что, если возмездие за
грех будет ему, — оно
будет несправедливо.
— И возражу! — не сдерживаясь больше, крикнул он. — Я… всей жизнью возражу!! Я… может
быть, великий
грех сделал, прежде чем до этого дошёл…
Неточные совпадения
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин
грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
«
Грехи,
грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа страшные // И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. // То
был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой
грех — недоглядел!..»
— По-нашему ли, Климушка? // А Глеб-то?.. — // Потолковано // Немало: в рот положено, // Что не они ответчики // За Глеба окаянного, // Всему виною: крепь! // — Змея родит змеенышей. // А крепь —
грехи помещика, //
Грех Якова несчастного, //
Грех Глеба родила! // Нет крепи — нет помещика, // До петли доводящего // Усердного раба, // Нет крепи — нет дворового, // Самоубийством мстящего // Злодею своему, // Нет крепи — Глеба нового // Не
будет на Руси!
— Ну то-то! речь особая. //
Грех промолчать про дедушку. // Счастливец тоже
был…