Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда
с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
Неточные совпадения
В холодном сумраке они шли по немощеной
улице к высоким каменным клеткам фабрики; она
с равнодушной уверенностью ждала их, освещая грязную дорогу десятками жирных квадратных глаз.
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по
улицам, закопченные,
с черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и для того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки. Вечером лениво гуляли по
улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его
с собой, хотя бы светило солнце.
Он умер утром, в те минуты, когда гудок звал на работу. В гробу лежал
с открытым ртом, но брови у него были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный
с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая на
улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу...
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на
улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег
с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль
улицы белые облака сухих снежинок…
Сидишь-сидишь, позовут к себе, проведут по
улице с солдатами, спросят что-нибудь.
По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки
с заборов, а в обед они снова летали на
улице, подкатываясь под ноги прохожих.
— Началось! — заговорил он. — Зашевелился народ! Лезет на
улицу, рожи у всех — как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков
с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..
— Мы просто пройдем по
улице с флагами и песни будем петь! — сказал хохол. — Вот послушайте наши песни — в них наша вера!
Солнце поднималось все выше, вливая свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по
улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку
с лиц. Становилось веселее, голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался
с толпой и шел
с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на
улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
— После схода в селе сидит он
с мужиками на
улице и рассказывает им, что, дескать, люди — стадо, для них всегда пастуха надо, — так!
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на
улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю,
с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
Они шли
с Николаем по разным сторонам
улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на нос.
В одной из пустынных
улиц их встретила Сашенька, и мать, простясь
с Весовщиковым кивком головы, пошла домой.
Вокруг них осторожно кружились шпионы, ловя чуткими ушами отдельные возгласы, запоминая лица, манеры и слова, а
с другой стороны
улицы на них смотрела группа полицейских
с револьверами у пояса.
Отворились ворота, на
улицу вынесли крышку гроба
с венками в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер
с густыми черными усами на красном лице быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим голосом...
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь
с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно выросла и заполнила собой всю широту
улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже
с участием в этом и человека того знаете, — я ему говорю — гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому — немного их по
улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила
с поля в
улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека
с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
На
улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством — это передавалось матери и еще более угнетало ее.
В комнате,
с тремя окнами на
улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены постель, в углу около нее умывальник, в другом — печь, на стенах фотографии картин.