Неточные совпадения
Выпив чашку чая, Наташа шумно вздохнула, забросила косу за
плечо и начала читать книгу в желтой обложке,
с картинками.
— На то и перепел, чтобы в сети попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился матери. Когда он называл ее «ненько», это слово точно гладило ее щеки мягкой, детской рукой. По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел
с доской на
плече и, взяв топор, быстро и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз так же незаметно починил завалившийся забор. Работая, он свистел, и свист у него был красиво печальный.
Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей
плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию встать рядом
с ним.
Обняв
плечи матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала
с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.
Мать молча тянула его за руку к столу, и наконец ей удалось посадить Андрея на стул. А сама она села рядом
с ним
плечо к
плечу. Павел же стоял перед ним, угрюмо пощипывая бороду.
— Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая
плечами. — Думаю, думаю — где мое место? Нету места мне! Надо говорить
с людьми, а я — не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
Ей вдруг захотелось пойти куда-то по дорогам, мимо лесов в деревень,
с котомкой за
плечами,
с палкой в руке.
Через несколько дней мать и Софья явились перед Николаем бедно одетыми мещанками, в поношенных ситцевых платьях и кофтах,
с котомками за
плечами и
с палками в руках. Костюм убавил Софье рост и сделал еще строже ее бледное лицо.
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали
с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его
плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
— А для народа я еще могу принести пользу как свидетель преступления… Вот, поглядите на меня… мне двадцать восемь лет, но — помираю! А десять лет назад я без натуги поднимал на
плечи по двенадцати пудов, — ничего!
С таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А прожил десять — больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок лет!
Сбегал в шалаш, принес оттуда одежду, и вместе
с Игнатом они молча окутали ноги и
плечи женщин.
— Перестаньте, Саша! — спокойно сказал Николай. Мать тоже подошла к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ее руку и, подняв кверху покрасневшее лицо, смущенно взглянула в лицо матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья села рядом
с Сашей на стул, обняла за
плечи и,
с любопытной улыбкой заглядывая ей в глаза, сказала...
Софья положила руки на
плечи матери и, покачивая ее на стуле,
с улыбкой спросила...
Схватив ее за
плечо, рядом
с нею стояла Софья, без шляпы,
с растрепанными волосами, поддерживая молодого парня, почти мальчика. Он отирал рукой разбитое, окровавленное лицо и бормотал дрожащими губами...
Мать встала позади Софьи и, положив руки на ее
плечо,
с улыбкой глядя в бледное лицо раненого, усмехаясь, заговорила, как он бредил на извозчике и пугал ее неосторожными словами. Иван слушал, глаза его лихорадочно горели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал...
Они обе молчали, тесно прижавшись друг к другу. Потом Саша осторожно сняла
с своих
плеч руки матери и сказала вздрагивая...
Голос у него вздрогнул, взвизгнул и точно переломился, захрипел. Вместе
с голосом он вдруг потерял свою силу, втянул голову в
плечи, согнулся и, вращая во все стороны пустыми глазами, попятился, осторожно ощупывая ногами почву сзади себя.
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на
плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей — овальное, смуглое,
с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
И вдруг почувствовала, что ноги у нее дрогнули, отяжелели, точно примерзли к земле, — из-за угла тюрьмы спешно, как всегда ходят фонарщики, вышел сутулый человек
с лестницей на
плече.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила
с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека
с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое
плечо у него было выше левого.
В стене за решеткой открылась дверь, вышел солдат
с обнаженной шашкой на
плече, за ним явились Павел, Андрей, Федя Мазин, оба Гусевы, Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой матери по именам.
— Да в чем же я могу признать себя виновным? — певуче и неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав
плечами. — Я не убил, не украл, я просто не согласен
с таким порядком жизни, в котором люди принуждены грабить и убивать друг друга…
Она оглянулась. Человек
с косыми
плечами стоял боком к ней и что-то говорил своему соседу, чернобородому парню в коротком пальто и в сапогах по колено.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось
с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на
плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.