Неточные совпадения
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза
хорошие, мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я, знаете, о матери часто думаю, и
все мне кажется, что она жива.
— Ну, вот еще!
Всю жизнь стеснялась, не зная для чего, — для
хорошего человека можно!
— Девицы тоже очень обижаются на вас! — говорила она. — Женихи вы для всякой девушки завидные и работники
все хорошие, непьющие, а внимания на девиц не обращаете! Говорят, будто ходят к вам из города барышни зазорного поведения…
— Ты
лучше брось
все это, Андрей. И не смущай ее…
— Надо говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, — вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как
лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет
все отвергнуть, —
всю жизнь и
все науки, может, он увидит, что
все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему
все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе
все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает.
Хороший парень он у тебя, это
все говорят, как одна душа, и
все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
—
Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть
всех нас, крамольников.
Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
—
Всем трудно! — махнув рукой, ответила она. — Может, только тем, которые понимают, им — полегче… Но я тоже понемножку понимаю, чего хотят хорошие-то люди…
— Говорю я теперь, — продолжала мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе не верю.
Всю жизнь думала об одном — как бы обойти день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули меня только? А теперь обо
всех думаю, может, и не так понимаю я дела ваши, а
все мне — близкие,
всех жалко, для
всех —
хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
А что в том
хорошего — и сегодня человек поработал да поел и завтра — поработал да поел, да так
все годы свои — работает и ест?
Кажется тебе, что ты один на земле такой
хороший огурчик и
все съесть тебя хотят.
Вот почему
все они, эти
хорошие люди, несмотря на их бороды и, порою, усталые лица, казались ей детьми.
Но
все они уже теперь жили
хорошей, серьезной и умной жизнью, говорили о добром и, желая научить людей тому, что знали, делали это, не щадя себя.
— Вы не бойтесь, — я его не трону! Я мягкий, как пареная репа! И я… эй, ты, герой, не слушай, — я его люблю! Но я — жилетку его не люблю! Он, видите, надел новую жилетку, и она ему очень нравится, вот он ходит, выпуча живот, и
всех толкает: а посмотрите, какая у меня жилетка! Она
хорошая — верно, но — зачем толкаться? И без того тесно.
— Он говорил мне, что
всех нас знают,
все мы у жандармов на счету и что выловят
всех перед Маем. Я не отвечал, смеялся, а сердце закипало. Он стал говорить, что я умный парень и не надо мне идти таким путем, а
лучше…
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево?
Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ
все молодой,
все тамошние, кроме меня, — грамотные
все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
Она думала о Николае заботливо, чувствовала желание сделать для него
все как можно
лучше, вложить что-то ласковое, греющее в его жизнь.
Мать чувствовала, что она знает жизнь рабочих
лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко
всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих отношений.
— Жалко мне ее, ей не было пятидесяти лет, могла бы долго еще жить. А посмотришь с другой стороны и невольно думаешь — смерть, вероятно, легче этой жизни. Всегда одна,
всем чужая, не нужная никому, запуганная окриками отца — разве она жила? Живут — ожидая чего-нибудь
хорошего, а ей нечего было ждать, кроме обид…
— Отовсюду идут жалобы на недостаток литературы, а мы
все еще не можем поставить
хорошую типографию. Людмила из сил выбивается, она захворает, если мы не дадим ей помощников…
Все это она видела яснее других, ибо
лучше их знала унылое лицо жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек
хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему
вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со
всех сторон.
— Работа идет общая по
всей земле, во
всех городах, силе
хороших людей — нет ни меры, ни счета,
все растет она, и будет расти до победного нашего часа…
Матери вдруг стало жалко его — он
все больше нравился ей теперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня, была довольна собой и хотела
всем доброго,
хорошего.
— Прощайте, мамаша! Может, никогда и не увидимся! Должен вам сказать, что
все это очень хорошо! Встретить вас и речи ваши — очень хорошо! В чемоданчике у вас, кроме печатного, еще что-нибудь есть? Платок шерстяной? Чудесно — шерстяной платок, Степан, помни! Сейчас он принесет вам чемоданчик! Идем, Степан! Прощайте!
Всего хорошего!..
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил —
все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие
хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды
все понять. Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
— Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А знаете, друзья, драка на кладбище —
хорошая вещь в конце концов! О ней говорит
весь город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что
хорошая ссора
лучше худого мира…
— Видите ли, у нас
все как-то так выходило — она в тюрьме — я на воле, я на воле — она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, — товарищ мой, очень
хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
Она улыбалась, пожимала руки, кланялась, и
хорошие, светлые слезы сжимали горло, ноги ее дрожали от усталости, но сердце, насыщенное радостью,
все поглощая, отражало впечатления подобно светлому лику озера.
— Давно ли я
все вычистил, а уж опять вот сколько накопилось всякой всячины, — черт! Видите ли, Ниловна, вам, пожалуй, тоже
лучше не ночевать дома, а? Присутствовать при этой музыке довольно скучно, а они могут и вас посадить, — вам же необходимо будет поездить туда и сюда с речью Павла…