Неточные совпадения
Молодежь
сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла на гармониках,
пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и
пила.
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь
было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку,
сидела и, глядя на дверь, ждала…
Павел
сидел рядом с Наташей, он
был красивее всех.
Весовщиков
сидел на стуле прямо, точно деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое лицо без бровей, с тонкими губами,
было неподвижно, как маска.
— Разве мы хотим
быть только сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто
сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы не глупы, не звери, не только
есть хотим, — мы хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
Почти каждый вечер после работы у Павла
сидел кто-нибудь из товарищей, и они читали, что-то выписывали из книг, озабоченные, не успевшие умыться. Ужинали и
пили чай с книжками в руках, и все более непонятны для матери
были их речи.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, — он
был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он
сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.
Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла
сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете.
Было поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь. В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась — хохол шагнул в кухню, громко шепнув...
— А Прозоровых помните? — спросил Егор. Он
сидел, широко расставив ноги, и громко дул на стакан чаю. Лицо у него
было красное, потное, довольное.
— Сами же мужики свяжут. И
будешь в тюрьме
сидеть…
Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно
сидела в углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной комнате с низким потолком
было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно
быть, они уже не в первый раз
были здесь и знали друг друга; между ними лениво и медленно сплетался тихий и липкий, как паутина, разговор.
Все
было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, что все издавна привыкли, сжились со своим положением; одни — спокойно
сидят, другие — лениво караулят, третьи — аккуратно и устало посещают заключенных. Сердце матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно смотрела на все вокруг, удивленная этой тяжелой простотой.
Рядом с Власовой
сидела маленькая старушка, лицо у нее
было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
— Павел
сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял глаза в лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им сказал —
будет, пустите меня на волю!.. А то я убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
Пили чай,
сидели за столом до полуночи, ведя задушевную беседу о жизни, о людях, о будущем. И, когда мысль
была ясна ей, мать, вздохнув, брала из прошлого своего что-нибудь, всегда тяжелое и грубое, и этим камнем из своего сердца подкрепляла мысль.
— Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои ночью дома
были, — я этому свидетельница. После полночи мимо шла, в окно к вам заглянула, все вы за столом
сидели…
— Жаль, не
было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая,
сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
Вокруг нее, в ограде, густо стоял и
сидел народ, здесь
было сотен пять веселой молодежи и ребятишек.
А уже светало, ей
было боязно и стыдно ждать, что кто-нибудь выйдет на улицу, увидит ее, полунагую. Она сошла к болоту и села на землю под тесной группой молодых осин. И так
сидела долго, объятая ночью, неподвижно глядя во тьму широко раскрытыми глазами, и боязливо
пела, баюкая уснувшего ребенка и обиженное сердце свое…
Мать протянулась на нарах и задремала. Софья
сидела над нею, наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей
была приятна забота Софьи.
— Мы вместе жили в ссылке, шли туда,
сидели в тюрьмах… Порою
было невыносимо, отвратительно, многие падали духом…
После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан. Из окна
было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый дом с провисшей крышей. На крыльце волости
сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью.
Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана не
было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
Сидя в бричке, мать думала, что этот мужик начнет работать осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда
будет звучать около него недовольный голос жены,
будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умрет в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери о погибших детях.
— Я
сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык
быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно,
буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете —
буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
Потом
сидели в столовой и
пили чай, а Игнат рассказывал солидным голосом...
Она пошла домой.
Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее.
Сидел он косо, и, должно
быть, от этого правое плечо у него
было выше левого.
Мать посмотрела на женщину — это
была Самойлова, дальше
сидел ее муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у него
было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.
Раза два он уже фыркнул, а после этого несколько минут
сидел надутый, стараясь
быть более солидным.
— Ну, и я не пойду. Нет, — каковы ребята, а?
Сидят вроде того, как будто они только и
есть настоящие люди, а остальные все — ни при чем! Федька-то, а?
Эта речь, скупая чувствами, обильная словами, должно
быть, не достигала до Павла и его товарищей — видимо, никак не задевала их, — все
сидели спокойно и, по-прежнему беззвучно беседуя, порою улыбались, порою хмурились, чтобы скрыть улыбку.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он
был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где
сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.