Неточные совпадения
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постели и тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав
руки к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за
другой текли большие мутные слезы.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с
другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот
рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
— На то и перепел, чтобы в сети попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился матери. Когда он называл ее «ненько», это слово точно гладило ее щеки мягкой, детской
рукой. По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел с доской на плече и, взяв топор, быстро и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце,
другой раз так же незаметно починил завалившийся забор. Работая, он свистел, и свист у него был красиво печальный.
У постели матери появился слободской полицейский Федякин и, приложив одну
руку к фуражке, а
другою указывая в лицо матери, сказал, сделав страшные глаза...
Отовсюду торопливо бежали люди, размахивая
руками, разжигая
друг друга горячими, колкими словами.
Двое полицейских провели мимо нее Самойлова; он шел, сунув одну
руку в карман, а
другой приглаживая свои рыжеватые волосы.
— А отчего? — спросил хохол загораясь. — Это так хорошо видно, что даже смешно. Оттого только, что неровно люди стоят. Так давайте же поровняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработано
руками! Не будем держать
друг друга в рабстве страха и зависти, в плену жадности и глупости!..
Они нас убивают десятками и сотнями, — это дает мне право поднять
руку и опустить ее на одну из вражьих голов, на врага, который ближе
других подошел ко мне и вреднее
других для дела моей жизни.
Одной
рукой сжимая его
руку, он положил
другую на плечо хохла, как бы желая остановить дрожь в его высоком теле. Хохол наклонил к ним голову и тихо, прерывисто заговорил...
А вот поставили людей одних против
других, ослепили глупостью и страхом, всех связали по
рукам и по ногам, стиснули и сосут их, давят и бьют одних
другими.
— Есть и о крепостном праве! — сказал Павел, давая ему
другую книгу. Ефим взял ее, повертел в
руках и, отложив в сторону, спокойно сказал...
— Молчи! — сурово сказал
другой голос. Мать широко развела
руками…
Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно собрала посуду и, сидя в кухне, стала ожидать, когда проснется Николай. Раздался его кашель, и он вошел в дверь, одной
рукой держа очки,
другой прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар в комнату, а он стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на себя.
Прощаясь с сестрой, Николай крепко пожал ей
руку, и мать еще раз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых слов у этих людей, а относятся они
друг к
другу так душевно, заботливо. Там, где она жила, люди много целуются, часто говорят ласковые слова и всегда кусают
друг друга, как голодные собаки.
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя
друг на
друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди
руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
Его тесно окружили мужчины и женщины, что-то говорили ему, размахивая
руками, волнуясь, отталкивая
друг друга. Перед глазами матери мелькали бледные, возбужденные лица с трясущимися губами, по лицу одной женщины катились слезы обиды…
Они говорили
друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти
рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
Они обе молчали, тесно прижавшись
друг к
другу. Потом Саша осторожно сняла с своих плеч
руки матери и сказала вздрагивая...
— Спасибо, люди добрые, спасибо! Мы сами должны
друг дружке
руки освободить, — так! Кто нам поможет?
Люди разбились на две группы — одна, окружив станового, кричала и уговаривала его,
другая, меньше числом, осталась вокруг избитого и глухо, угрюмо гудела. Несколько человек подняли его с земли, сотские снова хотели вязать
руки ему.
— У меня — двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком,
другого — не доносила, мертвый родился, — из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю — напрасно мужики женятся, только вяжут себе
руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..
Они сидели, наклонясь
друг к
другу головами, оба плотные, твердые, и, сдерживая голоса, разговаривали, а мать, сложив
руки на груди, стояла у стола, разглядывая их. Все эти тайные стуки, условные вопросы и ответы заставляли ее внутренне улыбаться, она думала: «Дети еще…»
Из-за угла тюрьмы выскочило трое надзирателей, они бежали тесно
друг к
другу и все вытягивали вперед правые
руки.
— Однако, мать, идем! — сказал Сизов. И в то же время откуда-то явилась Саша, взяла мать под
руку и быстро потащила за собой на
другую сторону улицы, говоря...
Говоря, он крепко растер озябшие
руки и, подойдя к столу, начал поспешно выдвигать ящики, выбирая из них бумаги, одни рвал,
другие откладывал в сторону, озабоченный и растрепанный.
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к
другой двери. Мать погладила
рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на
другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в
руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.
Правая
рука у него была засунута между пуговиц пальто,
другую он держал в кармане, от этого правое плечо казалось выше левого.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Бобчинский и Добчинский, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи
друг на
друга; оба с небольшими брюшками; оба говорят скороговоркою и чрезвычайно много помогают жестами и
руками. Добчинский немножко выше и сурьезнее Бобчинского, но Бобчинский развязнее и живее Добчинского.
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными
руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями
рук друг к
другу, разинутыми ртами и выпученными
друг на
друга глазами.
Удары градом сыпались: // — Убью! пиши к родителям! — // «Убью! зови попа!» // Тем кончилось, что прасола // Клим сжал
рукой, как обручем, //
Другой вцепился в волосы // И гнул со словом «кланяйся» // Купца к своим ногам.