Через реку поплыл тяжёлый чёрный паром, три
чёрных монаха — двое у струны, один на руле — вели его, за ним широкими крыльями простёрлась по воде рябь, и отражения заколебались, ожив и точно выбегая на зелёный берег.
Она дрожала и бледнела. // Когда ж падучая звезда // По небу темному летела // И рассыпалася, — тогда // В смятенье Таня торопилась, // Пока звезда еще катилась, // Желанье сердца ей шепнуть. // Когда случалось где-нибудь // Ей встретить
черного монаха // Иль быстрый заяц меж полей // Перебегал дорогу ей, // Не зная, что начать со страха, // Предчувствий горестных полна, // Ждала несчастья уж она.
Я стоял один на корме и, глядя назад, прощался с этим мрачным мирком, оберегаемым с моря Тремя Братьями, которые теперь едва обозначались в воздухе и были похожи впотьмах на трех
черных монахов; несмотря на шум парохода, мне было слышно, как волны бились об эти рифы.
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может,
черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.
То, что говорил
черный монах об избранниках божиих, вечной правде, о блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты.
Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений, он живо припомнил все свои прежние разговоры с
черным монахом и хотел говорить, но кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие и проговорил:
Неточные совпадения
Там обгорелый
черный монастырь, как суровый картезианский
монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное свое величие.
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их
чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или
монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
Когда я выезжал из города в окрестности, откуда-то взялась и поехала, то обгоняя нас, то отставая, коляска; в ней на первых местах сидел августинец с умным лицом,
черными, очень выразительными глазами, с выбритой маковкой, без шляпы, в белой полотняной или коленкоровой широкой одежде; это бы ничего: «On ne voit que зa», — говорит француженка; но рядом с
монахом сидел китаец — и это не редкость в Маниле.
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном
черном сюртуке, тихонького, похожего на
монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова:
Говела она не всегда в Великий пост, а как ей вздумается, раза по два и по три в год, не затрудняясь употребленьем скоромной пищи, если была нездорова; терпеть не могла
монахов и монахинь, и никогда
черный клобук или
черная камилавка не смели показываться ей на глаза.