Неточные совпадения
Клим очень хорошо
чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие
у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к
себе и находит его только
у Ивана.
Клим решил говорить возможно меньше и держаться в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел
себя пойманной птицей,
у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он
чувствовал опасность потерять
себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к
себе. С девицами
чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие
у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я не желаю
чувствовать себя кобелем,
у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем дело!
Клим
чувствовал себя не плохо
у забавных и новых для него людей, в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
После пяти, шести свиданий он
чувствовал себя у Маргариты более дома, чем в своей комнате.
У нее не нужно было следить за
собою, она не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще — ничего не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал как ценное для него.
Клим
почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а
у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Так, молча, он и ушел к
себе, а там,
чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых слов в голове, встал
у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
В минуты таких размышлений наедине с самим
собою Клим
чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал
у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно понимал, что учится любить
у настоящей любви, и понимал, что это важно для него. Незаметно для
себя он в этот вечер
почувствовал, что девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам
себе. Он не притворяется пред нею, не украшает
себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
Раздеваясь
у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией
чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень
чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Работы
у него не было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим
чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
«В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял
себя думать Самгин,
чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а
у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо
у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он
чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались
у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая
себе, что он
чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
Клим Самгин никогда не думал серьезно о бытии бога,
у него не было этой потребности. А сейчас он
чувствовал себя приятно охмелевшим, хотел музыки, пляски, веселья.
Это было еще более бестактно. Клим,
чувствуя, что
у него покраснели уши, мысленно обругал
себя и замолчал, ожидая, что скажет Лютов. Но сказал Маракуев.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана,
у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван на двоих; Самгин сел за столик между диванами и
почувствовал себя в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
— Изорвал, знаете;
у меня все расползлось, людей не видно стало, только слова о людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно
чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
Это — все, что было
у него под рукою, но он
почувствовал себя достаточно вооруженным и отправился к Прейсу, ожидая встретить в его «интересных людях» людей, подобных ученикам Петра Маракуева.
— Знаешь, я с первых дней знакомства с ним
чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом не будет. Как все неудачно
у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к
себе, а то бы я…
Он понимал, что обыск не касается его,
чувствовал себя спокойно, полусонно.
У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Самгин тоже сел,
у него задрожали ноги, он уже
чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Женщина умела искусно и убедительно показать, что она —
у себя и не видит, не
чувствует зрителей.
Социалисты бесцеремонно, даже дерзко высмеивают либералов, а либералы держатся так, как будто
чувствуют себя виноватыми в том, что не могут быть социалистами. Но они помогают революционной молодежи, дают деньги, квартиры для собраний, даже хранят
у себя нелегальную литературу.
День собрания
у патрона был неприятен, холодный ветер врывался в город с Ходынского поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим
чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...
«С холодной душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда,
чувствовал себя в толпе совершенно особенным, чужим человеком и убеждал
себя, что идет тоже из любопытства; убеждал потому, что
у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
Самгин окончательно
почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся
у входа в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
Почувствовав что-то близкое стыду за
себя, за людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной полиции и свернул в переулок. Там,
у забора, стоял пожилой человек в пиджаке без рукава и громко говорил кому-то...
Самгин
чувствовал себя все более взрослым и трезвым среди хмельных, ликующих людей, против Лютова, который точно крошился словами, гримасами, судорогами развинченного тела, вызывая
у Клима желание, чтоб он совсем рассыпался в сор, в пыль, освободив измученный им стул, свалившись под него кучкой мелких обломков.
Она усмехалась, говоря. Та хмельная жалость к ней, которую
почувствовал Самгин в гостинице, снова возникла
у него, но теперь к жалости примешалась тихая печаль о чем-то. Он коротко рассказал, как вел
себя Туробоев девятого января.
Пили, должно быть, на старые дрожжи, все быстро опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже
чувствовал себя охмелевшим.
У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе, и все вещи в комнате, каждая своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
— Ага, — сказал Самгин и отошел прочь, опасаясь, что скажет еще что-нибудь неловкое. Он
чувствовал себя нехорошо, — было физически неприятно, точно он заболевал, как месяца два тому назад, когда врач определил
у него избыток кислот в желудке.
Он ушел, и комната налилась тишиной.
У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и все, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин
чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, — плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.
— Настасьи нет и нет! — возмущалась Варвара. — Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника?
У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я — не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб люди
чувствовали над
собой властную и крепкую руку…
Он
чувствовал себя физически измятым борьбой против толпы своих двойников,
у него тупо болела поясница и ныли мускулы ног, как будто он в самом деле долго бежал.
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин. В номере
у себя он прилег на диван, закурил и снова начал обдумывать Марину.
Чувствовал он
себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред
собой так четко, как будто она сидела в кресле
у стола.
Он видел, что распятие торчит в углу дивана вниз головой и что Марина, замолчав, тщательно намазывает бисквит вареньем. Эти мелочи заставили Самгина
почувствовать себя разочарованным, точно Марина отняла
у него какую-то смутную надежду.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу
у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин
почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Он мотнул головой и пошел прочь, в сторону, а Самгин, напомнив
себе: «Слабоумный», — воротился назад к дому,
чувствуя в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные люди. Внизу,
у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты в добротные пиджаки, оба — в сапогах.
«Он совершенно уверен, что мне нужно знать систему его фраз. Так рассуждают, наверное, десятки тысяч людей, подобных ему. Он удобно одет, обут,
у него удивительно удобные чемоданы, и вообще он
чувствует себя вполне удобно на земле», — думал Самгин со смешанным чувством досады и снисхождения.
Самгин уже ни о чем не думал, даже как бы не
чувствовал себя, но
у него было ощущение, что он сидит на краю обрыва и его тянет броситься вниз.
Самгин
почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув
себя за дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно
у пьяного.
Он нехорошо возбуждался.
У него тряслись плечи, он совал голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин,
чувствуя себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб не видеть пред
собою противную дрожь этого жидкого тела.
«Я мог бы написать рассказ об этой девице, — подумал Самгин. — Но
у нас, по милости Достоевского, так много написано и пишется о проститутках. “Милость к падшим”. А падшие не
чувствуют себя таковыми и в нашей милости — не нуждаются».
— А весь этот шум подняли марксисты. Они нагнали страха, они! Эдакий… очень холодный ветер подул, и все
почувствовали себя легко одетыми. Вот и я — тоже. Хотя жирок
у меня — есть, но холод — тревожит все-таки. Жду, — сказал он, исчезая.
Как всегда, после пассивного участия в собраниях людей, он
чувствовал себя как бы измятым словами, пестротою и обилием противоречий. И, как всегда, он вынес из собрания
у Лаптева обычное пренебрежение к людям.
— Все это, все ваши требования… наивны, не имеют под
собой оснований, — прервал его Самгин,
чувствуя, что не может сдержать раздражения, которое вызывал
у него упорный, непоколебимый взгляд черных глаз. — Ногайцев — гасит иск и готов уплатить вам двести рублей. Имейте в виду: он может и не платить…
Он заснул. Клим Иванович Самгин тоже
чувствовал себя охмелевшим от сытости и вина, от событий. Закурил, постоял
у окна, глядя вниз, в темноту, там, быстро и бесшумно, как рыбы, плавали грубо оформленные фигуры людей, заметные только потому, что они были темнее темноты.