Неточные совпадения
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что
почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику,
у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов
у них не было, а плотники были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и
почувствовал, что язык
у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за
собой Аленку.
— Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть
у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя матери, он
почувствовал на
себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и
чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Кити при этой встрече могла упрекнуть
себя только в том, что на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты,
у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она
чувствовала это, выступила на лицо.
Зачем, когда в душе
у нее была буря, и она
чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в
себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и
чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии,
у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только
чувствовал в
себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни
у кого в мире не могло быть этого pluck больше, чем
у него.
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он
чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила
себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны.
У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею...
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским.
У князя Чеченского была жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский
чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
— Очень
у них хорошо, — рассказывал Васенька про Вронского и Анну. — Я, разумеется, не беру на
себя судить, но в их доме
чувствуешь себя в семье.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить
себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич
чувствовал, что
у него в голове становится всё более и более нехорошо.
Она
чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его,
у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули
у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он
чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.
Васенька Весловский, ее муж и даже Свияжский и много людей, которых она знала, никогда не думали об этом и верили на слово тому, что всякий порядочный хозяин желает дать
почувствовать своим гостям, именно, что всё, что так хорошо
у него устроено, не стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само
собой.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на
себя в последние годы, и с радостью
почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась,
у ней есть держава, независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому.
И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет
себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине
у дочери, как она ни
чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за
себя и за мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
Потянувши впросонках весь табак к
себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потом уже наконец
чувствует, что в носу
у него сидит гусар.
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю
себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что
у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни,
чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта, который бешено отшатнулся,
почувствовав на
себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей.
У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат,
себя чувствуешь?
— Сильно подействовало! — бормотал про
себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что
у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу?
У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы
себя чувствуете?
Я сама на
себе чувствую, что если б
у меня было такое великое горе, то я бы тоже ушла от всех.
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к
себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг
почувствовал, что нет
у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно.
Пили, должно быть, на старые дрожжи, все быстро опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже
чувствовал себя охмелевшим.
У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе, и все вещи в комнате, каждая своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
— А весь этот шум подняли марксисты. Они нагнали страха, они! Эдакий… очень холодный ветер подул, и все
почувствовали себя легко одетыми. Вот и я — тоже. Хотя жирок
у меня — есть, но холод — тревожит все-таки. Жду, — сказал он, исчезая.
День собрания
у патрона был неприятен, холодный ветер врывался в город с Ходынского поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим
чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...
Почувствовав что-то близкое стыду за
себя, за людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной полиции и свернул в переулок. Там,
у забора, стоял пожилой человек в пиджаке без рукава и громко говорил кому-то...
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин. В номере
у себя он прилег на диван, закурил и снова начал обдумывать Марину.
Чувствовал он
себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред
собой так четко, как будто она сидела в кресле
у стола.
Он
чувствовал себя физически измятым борьбой против толпы своих двойников,
у него тупо болела поясница и ныли мускулы ног, как будто он в самом деле долго бежал.
— Ага, — сказал Самгин и отошел прочь, опасаясь, что скажет еще что-нибудь неловкое. Он
чувствовал себя нехорошо, — было физически неприятно, точно он заболевал, как месяца два тому назад, когда врач определил
у него избыток кислот в желудке.
Это — все, что было
у него под рукою, но он
почувствовал себя достаточно вооруженным и отправился к Прейсу, ожидая встретить в его «интересных людях» людей, подобных ученикам Петра Маракуева.
Самгин окончательно
почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся
у входа в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень
чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Клим Самгин никогда не думал серьезно о бытии бога,
у него не было этой потребности. А сейчас он
чувствовал себя приятно охмелевшим, хотел музыки, пляски, веселья.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана,
у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван на двоих; Самгин сел за столик между диванами и
почувствовал себя в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
«Он совершенно уверен, что мне нужно знать систему его фраз. Так рассуждают, наверное, десятки тысяч людей, подобных ему. Он удобно одет, обут,
у него удивительно удобные чемоданы, и вообще он
чувствует себя вполне удобно на земле», — думал Самгин со смешанным чувством досады и снисхождения.
Так, молча, он и ушел к
себе, а там,
чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых слов в голове, встал
у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
Работы
у него не было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим
чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
Клим
чувствовал себя не плохо
у забавных и новых для него людей, в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
Клим
почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а
у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Он понимал, что обыск не касается его,
чувствовал себя спокойно, полусонно.
У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Он ушел, и комната налилась тишиной.
У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и все, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин
чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, — плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу
у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин
почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Как всегда, после пассивного участия в собраниях людей, он
чувствовал себя как бы измятым словами, пестротою и обилием противоречий. И, как всегда, он вынес из собрания
у Лаптева обычное пренебрежение к людям.
В минуты таких размышлений наедине с самим
собою Клим
чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал
у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
«С холодной душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда,
чувствовал себя в толпе совершенно особенным, чужим человеком и убеждал
себя, что идет тоже из любопытства; убеждал потому, что
у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
Самгин тоже сел,
у него задрожали ноги, он уже
чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Она усмехалась, говоря. Та хмельная жалость к ней, которую
почувствовал Самгин в гостинице, снова возникла
у него, но теперь к жалости примешалась тихая печаль о чем-то. Он коротко рассказал, как вел
себя Туробоев девятого января.