Неточные совпадения
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам
хотел резать, бог
сказал: не надо, лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту историю надобно понимать...
— Просто — тебе стыдно
сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не
хочу больше сидеть здесь.
Этим вопросом он
хотел только напомнить о своем серьезном отношении к школе, но мать и Варавка почему-то поспешили согласиться, что ехать ему нельзя. Варавка даже, взяв его за подбородок, хвалебно
сказал...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы
хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим
сказал...
— Ну, милый Клим, —
сказал он громко и храбро,
хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Не
сказав, чего именно достойна мать, он взмахнул рукою и почесал подбородок. Климу показалось, что он
хотел ладонью прикрыть пухлый рот свой.
Когда Клим возвратился с урока и
хотел пройти к Лидии, ему
сказали, что это нельзя, Лидия заперта в своей комнате.
— И знают много, и
сказать умеют, и все это значительно, но
хотя и светит, а — не греет. И — не главное…
— Но, разумеется, это не так, —
сказал Клим, надеясь, что она спросит: «Как же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал, чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился
сказать ей то, что
хотел.
— Нужно забыть о себе. Этого
хотят многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не знаю, как это
сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
—
Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки
скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню не посылать в Рязань, — ты уж ко мне больше не ходи. И я к вам работать не пойду.
В субботу он поехал на дачу и, подъезжая к ней, еще издали увидел на террасе мать, сидевшую в кресле, а у колонки террасы Лидию в белом платье, в малиновом шарфе на плечах. Он невольно вздрогнул, подтянулся и,
хотя лошадь бежала не торопясь,
сказал извозчику...
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать
сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога,
хотя богомольна только из приличия».
Он присел на край дивана и сразу, как будто опасаясь, что не
скажет того, что
хочет,
сказал...
— Я
хочу спать, — нелюбезно
сказал Клим, а когда брат ушел, он напомнил себе...
Науки не очень интересовали Клима, он
хотел знать людей и находил, что роман дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже
сказал Марине, что о человеке искусство знает больше, чем наука.
— Не
хочет гореть, —
сказал Туробоев и отошел от окна. За спиною своей Клим услыхал его тихий возглас...
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но не
хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки
сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
— И я не помню, —
сказал Клим,
хотя он не читал пророков.
Разгорячась, он
сказал брату и то, о чем не
хотел говорить: как-то ночью, возвращаясь из театра, он тихо шагал по лестнице и вдруг услыхал над собою, на площадке пониженные голоса Кутузова и Марины.
Макаров зажег папиросу, дал спичке догореть до конца, а папиросу бросил на тарелку. Видно было, что он опьянел, на висках у него выступил пот. Клим
сказал, что
хочет посмотреть Москву.
Хотя она
сказала это без жалобы, насмешливо, но Клим почувствовал себя тронутым. Захотелось говорить с нею простодушно, погладить ее руку.
— Это не зарницы, а гроза, — поправил Клим и
хотел погасить лампу, но Лидия
сказала...
— Сом — кашу любит; просяная али,
скажем, гречушная каша — это его самая первая любовь. Сома кашей на что
хотите подкупить возможно.
— Почему вы смеетесь? Ведь Клим
сказал правду, только я не
хочу слушать.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но
хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он
сказал...
— Ешьте больше овощей и особенно — содержащих селитру, каковы: лук, чеснок, хрен, редька… Полезна и свекла,
хотя она селитры не содержит. Вы
сказали — две трефы?
Климу послышалось, что вопрос звучит иронически. Из вежливости он не
хотел расходиться с москвичом в его оценке старого города, но, прежде чем собрался утешить дядю Хрисанфа, Диомидов, не поднимая головы,
сказал уверенно и громко...
Клим
хотел отказаться слушать вместе с околоточным проповедь чего-то хуже революции, но любопытство обессилило его осторожность. Тотчас возникли еще какие-то не совсем ясные соображения и заставили его
сказать...
— На сей вечер
хотел я продолжать вам дальше поучение мое, но как пришел новый человек, то надобно, вкратцах,
сказать ему исходы мои, — говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как бы пьяными глазами.
— При незнакомом человеке? — вопросительно и смущенно
сказал дьякон, взглянув на Клима. —
Хотя мы как будто уже встречались…
Наблюдая его рядом с Лидией, Самгин испытывал сложное чувство недоуменья, досады. Но ревность все же не возникала,
хотя Клим продолжал упрямо думать, что он любит Лидию. Он все-таки решился
сказать ей...
Остановясь среди комнаты, он взмахнул рукой,
хотел еще что-то
сказать, но явился дьякон, смешно одетый в старенькую, короткую для его роста поддевку и очень смущенный этим. Макаров стал подшучивать над ним, он усмехнулся уныло и загудел...
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и
сказала, что
хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
— Я вот
сказал ему, что марксисты
хотят листки выпустить, а — мы…
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе,
хотя сам же
сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин
сказал...
«Раздавили и — любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров прав: люди — это икра. Почему не я
сказал это, а — он?.. И Диомидов прав,
хотя глуп: людям следует разъединиться, так они виднее и понятней друг другу. И каждый должен иметь место для единоборства. Один на один люди удобопобеждаемее…»
— О, боже мой, — тихо
сказала Лидия, уже не пытаясь освободиться; напротив — она как будто плотнее подвинулась к нему,
хотя это было невозможно.
Он мог бы
сказать это, ибо уже не находил в себе того влечения к Лидии, которое так долго и
хотя не сильно, однако настойчиво волновало его.
— Кроме того, я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась одна. Я — честно говорила и за тебя… честнее, чем ты сам мог бы
сказать. Да, поверь мне! Ты ведь не очень… храбр. Поэтому ты и
сказал, что «любить надо молча». А я
хочу говорить, кричать,
хочу понять. Ты советовал мне читать «Учебник акушерства»…
— Приятно слышать, что
хотя и не вполне, а согласны, —
сказал историк с улыбочкой и снова вздохнул. — Да, разум у нас, на Руси, многое двинул с природного места на ложный путь под гору.
«Этот «объясняющий господин» считает меня гимназистом», — подумал он мельком и без обычного раздражения, которое испытывал всегда, когда его поучали. Но
сказал несколько более задорно, чем
хотел...
— Вы были свидетелем безобразия, но — вы не думайте! Я этого не оставлю.
Хотя он сумасшедший, — это не оправдание, нет! Елизавета Львовна, почтенная дама, конечно, не должна знать — верно-с? А ему вы
скажите, что он получит свое!
— Не
хочу, —
сказал Самгин. — Я уже устал от интересных людей.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже
сказать что-то дерзкое, и он очень не
хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
— Так, сболтнул. Смешно и… отвратительно даже, когда подлецы и идиоты делают вид, что они заботятся о благоустройстве людей, —
сказал он, присматриваясь, куда бросить окурок. Пепельница стояла на столе за книгами, но Самгин не
хотел подвинуть ее гостю.
— Вы, товарищ Петр,
скажите этому курносому, чтоб он зря не любопытствовал, не спрашивал бы: кто, откуда и чей таков? Что он — в поминанье о здравии записать всех вас
хочет? До приятнейшего свидания!
Сейчас, выпив стакан молока, положив за щеку кусок сахара, разглаживая пальцем негустые, желтенькие усики так, как будто
хотел сковырнуть их, Диомидов послушал беседу Дьякона с Маракуевым и с упреком
сказал...
— Революция неизбежна, —
сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих
хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
— И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын
сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь
хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..