Неточные совпадения
Клим не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос. В густой толпе зрителей никто не
хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот
людей, бедно одетых, и кулаками гнали их
к машинам.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые
люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И
хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только
к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение
к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом
человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть,
хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались
к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического
человека было что-то назойливое, как будто они
хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
— Ослиное настроение. Все — не важно, кроме одного. Чувствуешь себя не
человеком, а только одним из органов
человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай
к назначенным тебе курам. А я —
хочу и не
хочу курицу. Не
хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех
людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение
к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство,
хотя он и деловой
человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Они все более или менее похожи на Кутузова, но без его смешного, мужицкого снисхождения
к людям, понять которых он не может или не
хочет.
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как
человек, который имеет свое мнение, но не
хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка
к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
— У нас удивительно много
людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского
человека — нечто непривычное и даже пугающее,
хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду
к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей
людей.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни
к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но
хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
— Не знаете? Не думали? — допрашивала она. — Вы очень сдержанный человечек. Это у вас от скромности или от скупости? Я бы
хотела понять: как вы относитесь
к людям?
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию
к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что
хотя люди его типа — отжившие
люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
«Вероятно — наступил в
человека, может быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему не думалось, как это бывает всегда, если
человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль.
К тому же он был голоден и
хотел пить.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в
человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас,
хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется
человек, который сходил бы с ума от любви
к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не
хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел
к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то
человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
— Как священноцерковнослужитель,
хотя и лишенный сана, — о чем не сожалею, — и как отец честного
человека, погибшего от любви
к людям, утверждаю и свидетельствую: все, сказанное сейчас, — верно! Вот — послушайте!
«Эти
люди чувствуют меня своим, — явный признак их тупости… Если б я
хотел, — я, пожалуй, мог бы играть в их среде значительную роль. Донесет ли на них Диомидов? Он должен бы сделать это. Мне, конечно, не следует ходить
к Варваре».
Нет, он, конечно, пойдет
к Прейсу и покажет там, что он уже перерос возраст ученика и у него есть своя правда, — правда
человека, который
хочет и может быть независимым.
Но,
хотя речи были неинтересны,
люди все сильнее раздражали любопытство. Чего они
хотят? Присматриваясь
к Стратонову, Клим видел в нем что-то воинствующее и, пожалуй, не удивился бы, если б Стратонов крикнул на суетливого, нервозного рыженького...
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его
к двери, а Клим, оставшись в комнате, глядя в окно на железную крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение
к Толстому, но он видел, что все это,
хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным
человеком. Это — так.
Но ехать домой он не думал и не поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил
к Прейсу, но там было скучно,
хотя явились новые
люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
Предполагая на другой же день отправиться домой, с вокзала он проехал
к Варваре, не потому, что
хотел видеть ее, а для того, чтоб строго внушить Сомовой: она не имеет права сажать ему на шею таких субъектов, как Долганов,
человек, несомненно, из того угла, набитого невероятным и уродливым, откуда вылезают Лютовы, Дьякона, Диомидовы и вообще
люди с вывихнутыми мозгами.
«Каждый из них так или иначе подчеркивает себя», — сердито подумал Самгин,
хотя и видел, что в данном случае
человек подчеркнут самой природой. В столовую вкатилась Любаша, вся в белом, точно одетая
к причастью, но в ночных туфлях на босую ногу.
Самгин слушал и утверждался в подозрениях своих: этот
человек, столь обыкновенный внешне, манерой речи выдавал себя; он не так прост, каким
хочет казаться. У него были какие-то свои слова, и он обнаруживал склонность
к едкости.
— Объясните мне, серьезный
человек, как это: вот я девушка из буржуазной семьи, живу я сытно и вообще — не плохо, а все-таки
хочу, чтоб эта неплохая жизнь полетела
к черту. Почему?
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение
к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным
к неожиданным поступкам, так наблюдают за
человеком, которого
хотят, но не могут понять.
Через месяц Клим Самгин мог думать, что театральные слова эти были заключительными словами роли, которая надоела Варваре и от которой она отказалась, чтоб играть новую роль — чуткой подруги, образцовой жены. Не впервые наблюдал он, как неузнаваемо меняются
люди, эту ловкую их игру он считал нечестной, и Варвара, утверждая его недоверие
к людям, усиливала презрение
к ним. Себя он видел не способным притворяться и фальшивить, но не мог не испытывать зависти
к уменью
людей казаться такими, как они
хотят.
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и
хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался
человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости
к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Казалось, что вся сила
людей, тяготея
к желтой, теплой полосе света,
хочет втиснуться в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул.
— Читали, батенька? Боголепова-то ухлопал какой-то юнец. Вот
к чему привело нас правительство! Бездарнейшие
люди.
Хотите кофе? Наливайте сами.
— Мы? — удивился печник. — А — чего нам
хотеть? Мы — дома. Вот — заехал
к нам по нужде
человек, мы — глядим.
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные
люди, которые — как ты сам часто говорил —
хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься
к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это —
человек для себя…
Самгину было трудно с ним, но он
хотел смягчить отношение матери
к себе и думал, что достигнет этого, играя с сыном, а мальчик видел в нем
человека, которому нужно рассказать обо всем, что есть на свете.
Самгин ушел
к себе, разделся, лег, думая, что и в Москве, судя по письмам жены, по газетам, тоже неспокойно. Забастовки, митинги, собрания, на улицах участились драки с полицией. Здесь он все-таки притерся
к жизни. Спивак относится
к нему бережно,
хотя и суховато. Она вообще бережет
людей и была против демонстрации, организованной Корневым и Вараксиным.
Но он пережил минуту острейшего напряженного ожидания убийства, а теперь в нем вдруг вспыхнуло чувство, похожее на благодарность, на уважение
к людям, которые могли убить, но не убили; это чувство смущало своею новизной, и, боясь какой-то ошибки, Самгин
хотел понизить его.
В ярких огнях шумно ликовали подпившие
люди. Хмельной и почти горячий воздух, наполненный вкусными запахами, в минуту согрел Клима и усилил его аппетит. Но свободных столов не было, фигуры женщин и мужчин наполняли зал, как шрифт измятую страницу газеты. Самгин уже
хотел уйти, но
к нему, точно на коньках, подбежал белый официант и ласково пригласил...
Дни потянулись медленнее,
хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но
люди, очевидно, уже привыкли
к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что
люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин
хотел спросить:
к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего
человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
Самгин пошел
к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало
человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился
к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и
хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень
хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла
к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали
люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько
человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
И, улыбаясь навстречу Турчанинову, она осыпала его любезностями. Он ответил, что спал прекрасно и что все вообще восхитительно, но притворялся он плохо, было видно, что говорит неправду. Самгин молча пил чай и, наблюдая за Мариной, отмечал ее ловкую гибкость в отношении
к людям,
хотя был недоволен ею. Интересовало его мрачное настроение Безбедова.
Его очень развлекла эта тройка. Он решил провести вечер в театре, — поезд отходил около полуночи. Но вдруг
к нему наклонилось косоглазое лицо Лютова, — меньше всего Самгин
хотел бы видеть этого
человека. А Лютов уже трещал...
— Ну, если б не стыдно было, так вы — не говорили бы на эту тему, — сказал Самгин. И прибавил поучительно: —
Человек беспокоится потому, что ищет себя.
Хочет быть самим собой, быть в любой момент верным самому себе. Стремится
к внутренней гармонии.
Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение
к Марине. Все, что он знал о ней, совершенно не совпадало с его представлением о
человеке религиозном,
хотя он не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком
человеке; во всяком случае это —
человек, ограниченный мистикой, метафизикой.
— Обедать? Спасибо. А я
хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь
к столу. Он удивительно не похож был на
человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился
к людям учительно, как профессор
к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
— Очень революция, знаете, приучила
к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось
к тому, что Столыпин все вешает, вешает
людей и все быстро отупели. Старичок Толстой объявил: «Не могу молчать», вышло так, что и он
хотел бы молчать-то, да уж такое у него положение, что надо говорить, кричать…
Было очень душно, а
люди все сильнее горячились,
хотя их стало заметно меньше. Самгин, не желая встретиться с Тагильским, постепенно продвигался
к двери, и, выйдя на улицу, глубоко вздохнул.
В стороне Исакиевской площади ухала и выла медь военного оркестра, туда поспешно шагали группы
людей, проскакал отряд конных жандармов, бросалось в глаза обилие полицейских в белых мундирах, у Казанского собора толпился верноподданный народ, Самгин подошел
к одной группе послушать, что говорят, но полицейский офицер
хотя и вежливо, однако решительно посоветовал...
— Там живут Тюхи, дикие рожи, кошмарные подобия
людей, — неожиданно и очень сердито сказал ‹Андреев›. — Не уговаривайте меня идти на службу
к ним — не пойду! «
Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх» — но я предпочитаю погибать с Наполеоном, который
хотел быть императором всей Европы, а не с безграмотным Емелькой Пугачевым. — И, выговорив это, он выкрикнул латинское...