Неточные совпадения
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из
улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами,
с развалившимся крыльцом,
с мезонином в два окна.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик
с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении
улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил
с угла на угол.
Дронов
с утра исчезал из дома на
улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил
с ними купаться, водил их в лес за грибами, посылал в набеги на сады и огороды.
Из окна своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на
улицу, затем вернулся вместе
с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым, в серой тужурке и серых брюках
с красными лампасами.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался
с Климом рассеянно и как
с незнакомым; он шагал по двору, как по
улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Клим вышел на
улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить
с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что
с Варавкой на
улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
А после, идя
с ним по
улице, под черным небом и холодным ветром, который, сердито пыля сухим снегом, рвал и разбрасывал по городу жидковатый звон колоколов, она, покашливая, виновато говорила...
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила
с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на
улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Подумалось также, что люди, знакомые ему, собираются вокруг его
с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на
улице, при виде какого-нибудь несчастия. Ехать в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
По
улице села шли быстро, не оглядываясь, за околицей догнали хромого, он тотчас же,
с уверенностью очевидца, стал рассказывать...
— Обожаю Москву! Горжусь, что я — москвич! Благоговейно — да-с! — хожу по одним
улицам со знаменитейшими артистами и учеными нашими! Счастлив снять шапку пред Васильем Осиповичем Ключевским, Толстого, Льва — Льва-с! — дважды встречал. А когда Мария Ермолова на репетицию едет, так я на колени среди
улицы встать готов, — сердечное слово!
Еще две-три встречи
с дьяконом, и Клим поставил его в ряд
с проповедником о трех пальцах,
с человеком, которому нравится, когда «режут правду»,
с хромым ловцом сома,
с дворником, который нарочно сметал пыль и сор
улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
С восхода солнца и до полуночи на
улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Клим обиженно вышел на
улицу, толпа подхватила его, повлекла за собой и скоро столкнула лицом к лицу
с Лютовым.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По
улице, над серым булыжником мостовой,
с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился
с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола
с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
По
улице, раскрашенной флагами, четко шагал толстый, гнедой конь, гривастый,
с мохнатыми ногами; шагал, сокрушенно покачивая большой головой, встряхивая длинной челкой.
Самгин пошел
с ним. Когда они вышли на
улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой человек
с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на
улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них
с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Вечерами он уходил
с толстой палкой в руке, надвинув котелок на глаза, и, встречая его в коридоре или на
улице, Самгин думал, что такими должны быть агенты тайной полиции и шулера.
— Прошло месяца два, возвратился он из Парижа, встретил меня на
улице, зовет: приходите, мы
с женой замечательную вещь купили!
Из плотной стены людей по ту сторону
улицы, из-за толстого крупа лошади тяжело вылез звонарь
с выставки и в три шага достиг середины мостовой. К нему тотчас же подбежали двое, вскрикивая испуганно и смешно...
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул в одну из
улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в каждом окне, чередуясь
с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна в окно. И, кроме флагов, все в
улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Самгин не хотел упустить случай познакомиться ближе
с человеком, который считает себя вправе осуждать и поучать. На
улице, шагая против ветра, жмурясь от пыли и покашливая, Робинзон оживленно говорил...
Этим Дронов очень усилил интерес Клима к чистенькому старичку, и Самгин обрадовался, когда историк, выйдя одновременно
с ним из редакции на
улицу, заговорил, вздохнув...
Шли в гору по тихой
улице, мимо одноэтажных, уютных домиков в три, в пять окон
с кисейными занавесками,
с цветами на подоконниках.
Клим никогда еще не был на этой
улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла высокая, седоволосая женщина в черном, густобровая, усатая,
с неподвижным лицом.
Клим незаметно для себя просидел
с ним до полуночи и вышел на
улицу с благодушной улыбкой.
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке,
с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на
улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить
с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине
с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на
улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Вообще, скажет что-нибудь в этом духе. Он оделся очень парадно, надел новые перчатки и побрил растительность на подбородке. По
улице, среди мокрых домов, метался тревожно осенний ветер, как будто искал где спрятаться, а над городом он чистил небо, сметая
с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы
с венского на московский. Обок
с одним таким уродищем притулился, нагнулся в
улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Лютова Клим встретил ночью на
улице, столкнулся
с ним на углу какого-то темненького переулка.
— К сожалению, мне нужно идти в университет, — объявил Клим, ушел и до усталости шагал по каким-то тихим
улицам, пытаясь представить, как встретится он
с Лидией, придумывая, как ему вести себя
с нею.
Однако Тагильский как будто стал трезвее, чем он был на
улице, его кисленький голосок звучал твердо, слова соскакивали
с длинного языка легко и ловко, а лицо сияло удовольствием.
В чистеньком городке, на тихой, широкой
улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Самгин вышел на
улицу с чувством иронического снисхождения к человеку, проигравшему игру, и едва скрывая радость победителя.
Эти люди, бегавшие по раскаленным
улицам, как тараканы, восхищали Варвару, она их находила красивыми, добрыми, а Самгин сказал, что он предпочел бы видеть на границе государства не грузин, армян и вообще каких-то незнакомцев
с физиономиями разбойников, а — русских мужиков.
К поющей группе полицейские подталкивали, подгоняли
с Моховой
улицы еще и еще людей в зеленоватых пальто, группа быстро разрасталась.
Самгин мог бы сравнить себя
с фонарем на площади: из
улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Через несколько дней Самгин убедился, что в Москве нет людей здравомыслящих, ибо возмущенных убийством министра он не встретил. Студенты расхаживали по
улицам с видом победителей. Только в кружке Прейса к событию отнеслись тревожно; Змиев, возбужденный до дрожи в руках, кричал...
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди
с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди
улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку
с головы, закричал...
Ветер нагнал множество весенних облаков, около солнца они были забавно кудрявы, точно парики вельмож восемнадцатого века. По
улице воровато бегали
с мешками на плечах мужики и бабы, сновали дети, точно шашки, выброшенные из ящика. Лысый старик,
с козлиной бородой на кадыке, проходя мимо Самгина, сказал...
Чтоб избежать встречи
с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне
улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
На
улице было пустынно и неприятно тихо. Полночь успокоила огромный город. Огни фонарей освещали грязно-желтые клочья облаков. Таял снег, и от него уже исходил запах весенней сырости. Мягко падали капли
с крыш, напоминая шорох ночных бабочек о стекло окна.
— Да, да, — совсем
с ума сошел. Живет, из милости, на Земляном валу, у скорняка. Ночами ходит по
улицам, бормочет: «Умри, душа моя,
с филистимлянами!» Самсоном изображает себя. Ну, прощайте, некогда мне, на беседу приглашен, прощайте!
В ту же минуту из ресторана вышел Стратонов, за ним — группа солидных людей окружила, столкнула Самгина
с панели, он подчинился ее благодушному насилию и пошел, решив свернуть в одну из боковых
улиц. Но из-за углов тоже выходили кучки людей, вольно и невольно вклинивались в толпу, затискивали Самгина в средину ее и кричали в уши ему — ура! Кричали не очень единодушно и даже как-то осторожно.
По
улице с неприятной суетливостью, не свойственной солиднейшему городу, сновали, сталкиваясь, люди, ощупывали друг друга, точно муравьи усиками, разбегались. Точно каждый из них потерял что-то, ищет или заплутался в городе, спрашивает: куда идти? В этой суете Самгину почудилось нечто притворное.
Тут в памяти Самгина точно спичка вспыхнула, осветив тихий вечер и в конце
улицы, в поле заревые, пышные облака; он идет
с Иноковым встречу им, и вдруг, точно из облаков, прекрасно выступил золотистый, тонконогий конь, на коне — белый всадник.