Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда,
склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Неточные совпадения
— Раз, два, три, — вполголоса учила Рита. — Не толкай коленками. Раз, два… — Горничная,
склонив голову, озабоченно смотрела
на свои ноги, а Рита, увидав через ее
плечо Клима в двери, оттолкнула ее и, кланяясь ему, поправляя растрепавшиеся волосы обеими руками, сказала бойко и оглушительно...
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и,
склонив набок
голову, глубоко спрятанную в
плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и только
на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского уха.
Он видел, что Лидия смотрит не
на колокол, а
на площадь,
на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив
голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он
склонил голову к
плечу, чтоб направить непослушные глаза
на одну точку.
Две лампы освещали комнату; одна стояла
на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась
на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела,
склонив голову к
плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел
на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Суслов подробно, с не крикливой, но упрекающей горячностью рассказывал о страданиях революционной интеллигенции в тюрьмах, ссылке,
на каторге, знал он все это прекрасно; говорил он о необходимости борьбы, самопожертвования и всегда говорил
склонив голову к правому
плечу, как будто за
плечом его стоял кто-то невидимый и не спеша подсказывал ему суровые слова.
Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела,
склонив голову к
плечу и напоминая фигуру повешенного.
На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Швырнув
на стол салфетку, она вскочила
на ноги и,
склонив голову на правое
плечо, спрятав руки за спиною, шагая солдатским шагом и пофыркивая носом, заговорила тягучим, печальным голосом...
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и
склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы… Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое от слез лицо его с опущенными книзу углами губ и тихо, молча стали отходить прочь от него…
Они пошли дальше вверх по реке и скоро скрылись из виду. Кучер-татарин сел в коляску,
склонил голову на плечо и заснул. Подождав минут десять, дьякон вышел из сушильни и, снявши черную шляпу, чтобы его не заметили, приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами кукурузы; с деревьев и с кустов сыпались на него крупные капли, трава и кукуруза были мокры.
Через несколько секунд он увидал полковника: старик спал,
склонив голову на плечо, и сладко всхрапывал. Потом ему нужно было убедить себя в том, что монотонное и жалобное стенание раздаётся не в его груди, а за окнами и что это плачет дождь, а не его обиженное сердце. Тогда в нём вспыхнула злоба.
Неточные совпадения
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула
на ее
плече. Бабушка тихо сложила ее
голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение
на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу
склоняла седую
голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
— Вы молчите, следовательно, это решено: когда я могу прийти? Как мне одеться? Скажите, я отдаюсь
на вашу волю — я вся вашя покорная раба… — говорила она шепелявым шепотом, нежно глядя
на него и готовясь как будто
склонить голову к его
плечу.
Она привстала, оперлась ему рукой
на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом
склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась
на скамью. Он побледнел.
Он тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к своему сердцу. Доверчиво
склонила она
голову на плечо молодого разбойника. Оба молчали.
Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть
на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался
на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя,
склоняла к нему
на плечо свою
голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.