Неточные совпадения
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. —
Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть
люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам
рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками, кричал в окна домов, на
рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав
людей, устало валился на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
«Маракуев, наверное, подружится с курчавым
рабочим. Как это глупо — мечтать о революции в стране,
люди которой тысячами давят друг друга в борьбе за обладание узелком дешевеньких конфект и пряников. Самоубийцы».
— Различать надо: кто —
рабочий, кто — мастеровой. Вот я —
рабочий от Вукола Морозова, нас тут девяносто
человек. Да Никольской мануфактуры есть.
Подскакал офицер и, размахивая рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил
человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились
рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Мысли были новые, чужие и очень тревожили, а отбросить их — не было силы. Звон посуды, смех, голоса наполняли Самгина гулом, как пустую комнату, гул этот плавал сверху его размышлений и не мешал им, а хотелось, чтобы что-то погасило их. Сближались и угнетали воспоминания, все более неприязненные
людям. Вот — Варавка, для которого все
люди — только
рабочая сила, вот гладенький, чистенький Радеев говорит ласково...
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении
человека, которому двое
людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников,
рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
Еще менее у места в России Кутузов и
люди, издавшие «Манифест», «
Рабочее знамя».
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили
люди в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа
рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
И еще раз убеждался в том, как много
люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации
рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
Коротенькими фразами он говорил им все, что знал о
рабочем движении, подчеркивая его анархизм, рассказывал о грузчиках, казаках и еще о каких-то выдуманных им
людях, в которых уже чувствуется пробуждение классовой ненависти.
— Знаю, — угрюмо отвечал Поярков, — но необходимы
люди, способные вести
рабочие кружки.
Недалеко от него стоял, сунув руки в карманы,
человек высокого роста, бритый, судя по костюму и по закоптевшему лицу — рабочий-металлист.
Напряженно всматриваясь в бесконечное мелькание лиц, Самгин видел, что, пожалуй, две трети
рабочих —
люди пожилые, немало седобородых, а молодежь не так заметна.
— Вы повторите эти слова в будущей вашей обвинительной речи, — посоветовал адвокат и засмеялся так громко, что из толпы
рабочих несколько
человек взглянули на него и сначала один, седой, а за ним двое помоложе присоединились к зрителям.
А
рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки в карманах и за спиною. Это вызвало в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян, идет, согнувшись, вереница
людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному богу.
«Ничего своеобразного в этих
людях — нет, просто я несколько отравлен марксизмом», — уговаривал себя Самгин, присматриваясь к тяжелому, нестройному ходу
рабочих, глядя, как они, замедляя шаги у ворот, туго уплотняясь, вламываются в Кремль.
А
человек в тулупчике назойливо допрашивал двух
рабочих, которые только что присоединились к публике...
— Слушало его
человек… тридцать, может быть — сорок; он стоял у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один
рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
— Я никаких высоких чувств у
рабочих не заметила, но я была далеко от памятника, где говорили речи, — продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой, было видно, что
люди крестятся. Но пробиться туда было невозможно.
—
Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то
люди собирали вокруг себя небольшие группы
рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня узнает.
Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
— Как сказать? Нечто эмоциональное, — грешен! Недавно на одной фабрике стачка была, машины переломали. Квалифицированный
рабочий машин не ломает, это всегда — дело чернорабочих,
людей от сохи…
Шли десятки тысяч
рабочих к бронзовому царю, дедушке голубоглазого молодого
человека, который, подпрыгивая на сиденье коляски, скакал сквозь рев тысяч
людей, виновато улыбаясь им.
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие
рабочие не пошли бы к памятнику царя, если б этот
человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого
человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных
людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей
рабочей комнате, куда долетали голоса
людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Туробоев упрямо протискивался вперед. Самгин, двигаясь за ним, отметил, что
рабочие, поталкивая друг друга, уступают дорогу чужим
людям охотно.
Человек был почти на голову выше всех
рабочих, стоявших вокруг, плечо к плечу, даже как будто щекою к щеке.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа
рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой
людей плывут мудрые слова примирения.
— Прекрасно настроены…
люди. Вообще — прекрасное начинание! О единении
рабочего народа с царем мечтали…
Не торопясь отступала плотная масса
рабочих,
люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой
человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке,
человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Отпусти
человека, — сказал
рабочему старик в нагольном полушубке. — Вы, господин, идите, что вам тут? — равнодушно предложил он Самгину, взяв
рабочего за руки. — Оставь, Миша, видишь — испугался
человек…
«Тот
человек — прав: горнист должен был дать сигнал. Тогда
рабочие разошлись бы…»
Он почти бежал, обгоняя
рабочих; большинство шло в одном направлении, разговаривая очень шумно, даже смех был слышен; этот резкий смех возбужденных
людей заставил подумать...
Ему было приятно рассказывать миролюбивым
людям, что в комиссию сенатора Шидловского по
рабочему вопросу вошли
рабочие социал-демократы и что они намерены предъявить политические требования.
— Для того и винтовки, чтоб в
людей стрелять. А винтовки делают
рабочие, как известно.
— А — поп, на вашу меру, величина дутая? Случайный
человек. Мм… В
рабочем движении случайностей как будто не должно быть… не бывает.
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении
рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные
люди, которым литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к
людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было
рабочих, двигались
люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Лежа в постели, Самгин следил, как дым его папиросы сгущает сумрак комнаты, как цветет огонь свечи, и думал о том, что, конечно, Москва, Россия устали за эти годы социального террора, возглавляемого царем «карликовых
людей», за десять лет студенческих волнений,
рабочих демонстраций, крестьянских бунтов.
Тысячами шли
рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые
люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый
человек, бесцеремонно расталкивая
людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро пошли студенты,
рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно.
Люди вокруг Самгина отодвинулись друг от друга, стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса
людей.
И вслед за этим неприятно вспомнилось, как 8 октября
рабочие осматривали город глазами чужих
людей, а затем вдруг почувствовал, что огромный, хаотический город этот — чужой и ему — не та Москва, какою она была за несколько часов до этого часа.
Он видел, что какие-то разношерстные
люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что
рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений
рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона
людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а
рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин,
человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
«…
Рабочие опустили руки, и — жизнь остановилась. Да, силой, двигающей жизнью, является сила
рабочих… В Петербурге часть студентов и еще какие-то
люди работают на почте, заменяя бастующих…»
— Значит,
рабочие наши задачи такие: уничтожить самодержавие — раз! Немедленно освободить всех товарищей из тюрем, из ссылки — два! Организовать свое
рабочее правительство — три! — Считая, он шлепал ладонью по ящику и притопывал ногою в валенке по снегу; эти звуки напоминали работу весла — стук его об уключину и мягкий плеск. Слушало Якова
человек семь, среди них — двое студентов, Лаврушка и толстолицый Вася, — он слушал нахмуря брови, прищурив глаза и опустив нижнюю губу, так что видны были сжатые зубы.
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими
людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные
люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к
рабочим.
— Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь… Ну, — документы… Я —
человек тоже
рабочий. Часы. Вот деньги. И — все, поверьте слову…
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода
рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками,
человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».