Неточные совпадения
Ночами, в постели, перед тем как заснуть, вспоминая
все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб,
при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
При серьезном отношении к ней она, даже и неверно формулированная, может явиться возбудителем бесконечного ряда других, как звезда, она разбрасывает лучи свои во
все стороны.
Вырываясь из каменных объятий собора, бежали во
все стороны темненькие люди;
при огнях не очень пышной иллюминации они казались темнее, чем всегда; только из-под верхних одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я
все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться
при новом царе.
— Конечно — обо
всем, — сказал Самгин, понимая, что пред ним ответственная минута. Делая паузы, вполне естественные и соразмерные со взмахами весел, он осмотрительно заговорил о том, что счастье с женщиной возможно лишь
при условии полной искренности духовного общения. Но Алина, махнув рукою, иронически прервала его речь...
Клим ощущал, что этот человек
все более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он не находил возражений. Как всегда, когда
при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
— На кой дьявол нужна наша интеллигенция
при таком мужике? Это
все равно как деревенские избы перламутром украшать. Прекраснодушие, сердечность, романтизм и прочие пеперменты, уменье сидеть в тюрьмах, жить в гиблых местах ссылки, писать трогательные рассказы и статейки. Страстотерпцы, преподобные и тому подобные. В общем — незваные гости.
Один из них был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками и
все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно, как будто и землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя ни называли
при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
И, если б
при этом она не улыбалась странной своей улыбкой, можно было бы не заметить, что у нее, как у
всех людей, тоже есть лицо.
При второй встрече с Климом он сообщил ему, что за фельетоны Робинзона одна газета была закрыта, другая приостановлена на три месяца, несколько газет получили «предостережение», и во
всех городах, где он работал, его врагами всегда являлись губернаторы.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а
при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала
все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
— Час тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и
при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много других,
все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что
при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что
все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
При этих людях Самгин не решился отказаться от неприятного поручения. Он взял пять билетов, решив, что заплатит за
все, а на вечеринку не пойдет.
Сквозь хмель Клим подумал, что
при Алине стало как-то благочестиво и что это очень смешно. Он захотел показать, что эта женщина, ошеломившая
всех своей красотой, — ничто для него. Усмехаясь, он пошел к ней, чтоб сказать что-то очень фамильярное, от чего она должна будет смутиться, но она воскликнула...
— Только ты
при нем, Варя, не
все говори; он царскую фамилию уважает, и даже газету из Петербурга присылают ему. Чудак он.
Он быстро сделался одним из тех, очень заметных и даже уважаемых людей, которые, стоя в разрезе и, пожалуй, в центре различных общественных течений, но не присоединяясь ни к одному из них, знакомы со
всеми группами, кружками,
всем сочувствуют и даже,
при случае, готовы оказать явные и тайные услуги, однако не очень рискованного характера; услуги эти они оценивают всегда очень высоко.
Любаша становилась
все более озабоченной, грубоватой, она похудела, раздраженно заикалась, не договаривая фраз, и однажды,
при Варваре, с удивлением, с гневом крикнула Самгину...
— Вы подумайте — насколько безумное это занятие
при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И
все больше людей живет так, что
все дни ихней жизни — постные пятницы. И — теснота! Ни вору, ни честному — ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а
при слабом характере фантазия — отрава и яд, как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, —
все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
Затем,
при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше,
все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя
все новые, живые, черные валы.
Самгин слушал философические изъявления Митрофанова и хмурился, опасаясь, что Варвара догадается о профессии постояльца. «Так вот чем занят твой человек здравого смысла», — скажет она. Самгин искал взгляда Ивана Петровича, хотел предостерегающе подмигнуть ему, а тот, вдохновляясь
все более, уже вспотел, как всегда
при сильном волнении.
— Зачем
все эти… фокусы?
При чем тут Щедрин? — говорил Самгин, подчиняясь раздражению.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и
все говорит: разве это возможно было бы
при Скобелеве, Суворове?
«Здесь
все это было бы лишним, даже — фальшивым, — решил он. — Никакая иная толпа ни
при каких иных условиях не могла бы создать вот этого молчания и вместе с ним такого звука, который
все зачеркивает, стирает, шлифует
все шероховатости».
Он вовсе не хотел «рассказывать себя», он даже подумал, что и
при желании, пожалуй, не сумел бы сделать это так, чтоб женщина поняла
все то, что было неясно ему. И, прикрывая свое волнение иронической улыбкой, спросил...
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но
все, о чем кричала она, произошло в прошлом,
при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко
всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
— Годится, на всякий случай, — сухо откликнулась она. — Теперь — о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или
при жизни, — это в его воле, — сдавать свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она — из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и
все…
— Собирались в доме ювелира Марковича, у его сына, Льва, — сам Маркович — за границей. Гасили огонь и в темноте читали… бесстыдные стихи,
при огне их нельзя было бы читать. Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не
все — мальчики, Марковичу — лет двадцать, Пермякову — тоже так…
— Германия не допустит революции, она не возьмет примером себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для
всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он — император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне: «Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что живешь
при императоре, который поставит
всю Европу на колени пред немцами…»
— Да, вот вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор
при наличии представительного правления. Черти… Я — с трудовиками. За черную работу. Вы что — эсдек? Не понимаю. Ленин сошел с ума. Беки не поняли урок Московского восстания. Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих — организация
всей демократии.
— А вы убеждены в достоверности знания? Да и —
при чем здесь научное знание? Научной этики — нет, не может быть, а
весь мир жаждет именно этики, которую может создать только метафизика, да-с!
— Ладно, — оставим это, — махнул рукой Дронов и продолжал: — Там,
при последнем свидании, я сказал, что не верю тебе. Так это я — словам не верю, не верю, когда ты говоришь чужими словами. Я
все еще кружусь на одном месте, точно теленок, привязанный веревкой к дереву.
— Вырубова становится
все более влиятельной
при дворе, царица от нее — без ума, и даже говорят, что между ними эдакие отношения…
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать
всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья
всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже
при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Что же,
при республике
все эти бурята, калмыки и дикари получат право жениться на русских? — Она была высокая, с длинным лицом, которое заканчивалось карикатурно острым подбородком, на ее хрящеватом носу дрожало пенсне, на груди блестел шифр воспитанницы Смольного института.
«Харламов, — думал Клим Иванович Самгин, и в памяти его звучали шутливые, иронические слова, которыми Харламов объяснял Елене намерения большевиков: “
Все, что может гореть, — горит только тогда, когда нагрето до определенной температуры и лишь
при условии достаточного притока кислорода.