Неточные совпадения
Клим находил, что голова Дронова стала такой же все поглощающей мусорной ямой, как голова Тани Куликовой,
и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле
писатель Нестор Катин.
Во флигеле поселился веселый
писатель Нестор Николаевич Катин с женою, сестрой
и лопоухой собакой, которую он назвал Мечта. Настоящая фамилия
писателя была Пимов, но он избрал псевдоним, шутливо объясняя это так...
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает
и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды
и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой
и маринованными грибами,
писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате
и говорил...
— «Чей стон», — не очень стройно подхватывал хор. Взрослые пели торжественно, покаянно, резкий тенорок
писателя звучал едко, в медленной песне было нечто церковное, панихидное. Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль,
и больше всех шумел
писатель, одновременно изображая
и оркестр
и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой, дешевой гармонии
и ухарски командовал...
Это всех смешило, а
писатель, распаляясь еще более, пел под гармонику
и в ритм кадрили...
Климу казалось, что
писатель веселится с великим напряжением
и даже отчаянно; он подпрыгивал, содрогался
и потел. Изображая удалого человека, выкрикивая не свои слова, он честно старался рассмешить танцующих
и, когда достигал этого, облегченно ухал...
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя к
писателю, молча жал руки людей
и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Но все-таки он понимал, что бывать у
писателя ему полезно, хотя иногда
и скучно.
Только Иван Дронов требовательно
и как-то излишне визгливо ставил вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком этих вопросов был человек, похожий на кормилицу; из всех друзей
писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
— Это вопрос глубочайшего, общечеловеческого значения, — начинал он высоким, но несколько усталым
и тусклым голосом;
писатель Катин, предупреждающе подняв руку
и брови, тоже осматривал присутствующих взглядом, который красноречиво командовал...
Томилина не любили
и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это
и что он нарочно раздражает всех. Однажды
писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала на пол; Томилин сказал...
Писатель был страстным охотником
и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая слова множеством мелких жестов, он рассказывал о целомудренных березках, о задумчивой тишине лесных оврагов, о скромных цветах полей
и звонком пении птиц, рассказывал так, как будто он первый увидал
и услышал все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
Писатель повернулся боком к нему
и сказал ворчливо...
Судорожно размахивая руками, краснея до плеч,
писатель рассказывал русскую историю, изображая ее как тяжелую
и бесконечную цепь смешных, подлых
и глупых анекдотов.
В другой раз, наблюдая, как извивается
и корчится
писатель, он сказал Лидии...
Она редко бывала во флигеле, после первого же визита она, просидев весь вечер рядом с ласковой
и безгласной женой
писателя, недоуменно заявила...
Его раздражали непонятные отношения Лидии
и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно
и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они
и флигель
писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Кустарь! Швейцария, — вот! — сиповатым голосом убеждал лысый человек жену
писателя. — Скотоводство. Сыр, масло, кожа, мед, лес
и — долой фабрики!
Хаос криков
и речей всегда заглушался мощным басом человека в пенсне; он был тоже
писатель, составлял популярно-научные брошюры.
Клим выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины. То, как говорили, интересовало его больше, чем то, о чем говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный
писатель говорит о механизме Вселенной с восторгом, но
и человек, нарядившийся мужиком, изображает ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.
Стоило на минуту закрыть глаза,
и он видел стройные ноги Алины Телепневой, неловко упавшей на катке, видел голые, похожие на дыни, груди сонной горничной, мать на коленях Варавки,
писателя Катина, который целовал толстенькие колени полуодетой жены его, сидевшей на столе.
Немая
и мягонькая, точно кошка, жена
писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна,
и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени
и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
От всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не той, которая мешала
писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в то же время
и трогательной.
Минут через десять
писатель выскочил из стены, сел на угол стола
и похвастался...
Клим поспешно ушел, опасаясь, что
писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали пришествия божьей правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед
и хитрый поп.
Клим искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет
писатель, который может рассказать о толстовцах
и обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что…
— Нам науки не мешали, — укоризненно заметил дядя, вздернув седую губу,
и начал расспрашивать о
писателе.
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии друзей своих
и сокрушенно добавлял...
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена
писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду
и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь
и багровея. Мать озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены
писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
— Мне вредно лазить по лестницам, у меня ноги болят, — сказал он
и поселился у
писателя в маленькой комнатке, где жила сестра жены его. Сестру устроили в чулане. Мать нашла, что со стороны дяди Якова бестактно жить не у нее, Варавка согласился...
Не зная, что делать с собою, Клим иногда шел во флигель, к
писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки, то
и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена
писателя все-таки изредка подходила к окнам
и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота, на улицу,
и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
Жил он никому не мешая, не требуя, чтоб его посещали, как этого требуют фамильярные любезности
и улыбочки
писателя Катина.
Все чаще
и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском,
и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле
писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Дядя натягивал шляпу на голову, не оглядываясь назад, к воротам, где жена
писателя, сестра ее
и еще двое каких-то людей, размахивая платками
и шляпами, радостно кричали...
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз
и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше
и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля
писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
—
И без тебя, наказание божие,
и без тебя, да! Знакомьтесь, девушки: Иноков, дитя души моей, бродяга, будет
писателем.
На террасе говорили о славянофилах
и Данилевском, о Герцене
и Лаврове. Клим Самгин знал этих
писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание.
— Тут жил один
писатель, — сказал Клим
и — ужаснулся, поняв, как глупо сказал.
Выпив водки, старый
писатель любил рассказывать о прошлом, о людях, с которыми он начал работать. Молодежь слышала имена литераторов, незнакомых ей,
и недоумевала, переглядывалась...
Сам
писатель тоже небольшого роста, плотненький, с дурной кожей на лице, с черноватой, негустой бородкой
и недобрыми глазами.
Этим создавалось впечатление, что Никодим Иванович всегда живет в состоянии неугомонного творчества,
и это вызывало у Диомидова неприязненное отношение к
писателю.
Ел Никодим Иванович много, некрасиво
и, должно быть, зная это, старался есть незаметно, глотал пищу быстро, не разжевывая ее. А желудок у него был плохой,
писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал
и прикрывал рот ладонью, затем, сунув нос в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем
и тайно потирал живот.
У стола командовал
писатель Катин. Он — не постарел, только на висках явились седенькие язычки волос
и на упругих щечках узоры красных жилок. Он мячиком катался из угла в угол, ловил людей, тащил их к водке
и оживленно, тенорком, подшучивал над редактором...
Ему не понравилось, что Иноков ездил с Лидией на дачу приглашать
писателя Катина, не нравилось, что этот грубый парень так фамильярно раскачивается между Лидией
и Спивак, наклоняясь с усмешечкой то к одной, то к другой.
— Не отрицаю однако, что некоторым практическим умам вполне можно сказать сердечное спасибо. Я ведь только против бесплодной изобретательности разума
и слепого увлечения женским его кокетством, желаньишком соблазнить нас дерзкой прелестью своей. В этом его весьма жестоко уличил
писатель Гоголь, когда всенародно покаялся в горестных ошибках своих.
— Загадочных людей — нет, — их выдумывают
писатели для того, чтоб позабавить вас. «Любовь
и голод правят миром»,
и мы все выполняем повеления этих двух основных сил. Искусство пытается прикрасить зоологические требования инстинкта пола, наука помогает удовлетворять запросы желудка, вот
и — все.
И советовал противнику читать книгу «Русские женщины» давно забытого, бесталанного
писателя Шашкова.
«
Писатель вроде Катина или Никодима Ивановича сделал бы из этого анекдота жалобный рассказ», — думал он, шагая по окраине города, мимо маленьких, придавленных к земле домиков неизвестно чем
и зачем живущей бедноты.