Неточные совпадения
Отец говорил долго, но сын уже не слушал его, и с
этого вечера народ встал
перед ним в новом освещении, не менее туманном, чем раньше, но еще более страшноватом.
— Все вы — злые! — воскликнула Люба Сомова. — А мне
эти люди нравятся; они — точно повара на кухне
перед большим праздником — пасхой или рождеством.
Но на
этот раз знакомые слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода,
перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.
Он злился. Его раздражало шумное оживление Марины, и почему-то была неприятна встреча с Туробоевым. Трудно было признать, что именно вот
этот человек с бескровным лицом и какими-то кричащими глазами — мальчик, который стоял
перед Варавкой и звонким голосом говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как
это делают все, рисуясь друг
перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души,
это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Я с детства слышу речи о народе, о необходимости революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя друг
перед другом умнее, чем они есть на самом деле. Кто… кто
это говорит? Интеллигенция.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его.
Это — холодок такой. В нем исчезает все, все мысли, слова, память, разум — все! Остается в человеке только одно — страх
перед собою. Ты понимаешь?
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так ли уж честна
эта медь правды? Существует старинный обычай:
перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от
этого медь будто бы становится звучней.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил
перед спектаклем костюм, в котором он должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину
этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь
этой ноги он ценил довольно высоко...
А когда все
это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым человеком в темных очках, вошел, спросил у Клима документы,
передал их в руку человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону ворот, сухо сказал...
— А, скажите, Любовь Антоновна Сомова давно занимается спиритизмом и вообще —
этим? — он пошевелил пальцами
перед своим лбом.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так
это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому
передавала их — не скажу и, кроме
этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Болтун, — сказала о нем Любаша. — Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не
передает их. Теперь многие хвастаются связями с рабочими, но
это очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться…
Он видел, что с той поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили себя и люди, для которых революционность «большевиков» была органически враждебна. Себя Самгин не считал таким же, как
эти люди, но все-таки смутно подозревал нечто общее между ними и собою. И, размышляя
перед Никоновой, как
перед зеркалом или над чистым листом бумаги, он говорил...
— Туробоева я не нашел, но он — здесь,
это мне сказал один журналист. Письмо Туробоеву он
передаст.
Но он принужден был доказать
это после того, как почувствовал неловкость
перед хлопотливой Анфимьевной и защитниками баррикады, которых она приютила в кухне, так же, как
это сделали и еще некоторые обыватели улицы.
Но, уступая «дурочке», он шел, отыскивал разных людей,
передавал им какие-то пакеты, а когда пытался дать себе отчет, зачем он делает все
это, — ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил.
— Вот и револьвер его, — вертел Мокеев
перед лицом Самгина черный кусок металла. — Он меня едва не пристрелил, а теперь — я его из
этого…
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть, в
этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины
перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
Самгин швырнул газету на пол, закрыл глаза, и тотчас
перед ним возникла картина ночного кошмара, закружился хоровод его двойников, но теперь
это были уже не тени, а люди, одетые так же, как он, — кружились они медленно и не задевая его; было очень неприятно видеть, что они — без лиц, на месте лица у каждого было что-то, похожее на ладонь, — они казались троерукими.
Этот полусон испугал его, — открыв глаза, он встал, оглянулся...
— Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как
это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка, мать — коровница, отец — плотник, и вдруг — могу! Какие-то морды, животы
перед глазами, а я — пою, и вот, сейчас — сердце разорвется, умру!
Это… замечательно!
«Почему у нее нет детей? Она вовсе не похожа на женщину, чувство которой подавлено разумом, да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует
перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но
это еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на одну из женщин, знакомых мне».
—
Это же и я говорю. А что мешает? — спросила она, став
перед ним и оправляя прическу, — гладкая, гибкая, точно большая рыба.
Считая неспособность к сильным взрывам чувств основным достоинством интеллигента, Самгин все-таки ощущал, что его антипатия к Безбедову разогревается до ненависти к нему, до острого желания ударить его чем-нибудь по багровому, вспотевшему лицу, по бешено вытаращенным глазам, накричать на Безбедова грубыми словами. Исполнить все
это мешало Самгину чувство изумления
перед тем, что такое унизительное, дикое желание могло возникнуть у него. А Безбедов неистощимо бушевал, хрипел, задыхаясь.
— «Люди любят, чтоб их любили, — с удовольствием начала она читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда
перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «
Это он о себе». Нет, милые мои современники,
это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
В
этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск — вздорный, но все-таки у Самгина осталось от
этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе.
Передавая документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину...
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди
перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от
этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
Он безотчетно выкрикивал еще какие-то слова, чувствуя, что поторопился рассердиться, что сердится слишком громко, а главное — что предложение
этого толстяка не так оскорбило, как испугало или удивило. Стоя
перед Бердниковым, он сердито спрашивал...
— Ты вот молчишь. Монументально молчишь, как бронзовый.
Это ты — по завету: «Не мечите бисера
перед свиньями, да не попрут его ногами» — да?
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот
этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом.
Это называется: уверовал в бога
перед праздником. Сволочь.