Неточные совпадения
Клим
был уверен, что в доме нет
ничего незнакомого ему, но вдруг являлось что-то новое,
не замеченное раньше.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще
не испытанной им,
ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо
быть похожим на людей, которых он знал.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось,
ничто и никогда
не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано
было нечто особенно значительное.
Там явился длинноволосый человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он
был никак,
ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканого сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
Тогда этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной
не только потому, что тихие, незаметные люди вообще
были приятны: они
не спрашивали ни о чем,
ничего не требовали.
Клим почти
не вслушивался в речи и споры, уже знакомые ему, они его
не задевали,
не интересовали. Дядя тоже
не говорил
ничего нового, он
был, пожалуй, менее других речист, мысли его
были просты, сводились к одному...
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты более дома, чем в своей комнате. У нее
не нужно
было следить за собою, она
не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще —
ничего не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал как ценное для него.
Во флигеле Клим чувствовал себя все более
не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу,
было с детства знакомо ему, все слова звучали пусто,
ничего не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя
не слышать их.
Кроме этого, она
ничего не сказала о технике и доброжелательно начала знакомить его с теорией. Чтоб удобнее
было говорить, она даже села на постели.
— И
пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и
ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Марина отталкивала его своей животной энергией, и в ней
не было ничего загадочного.
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку
не своими глазами; нет, она
ничем не похожа на Лидию, но
есть в ней отдаленное сходство с ним. Он
не мог понять, приятно ли это ему или неприятно.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала,
не было, в сущности,
ничего необычного: каждая девушка хочет
быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он
не ночевал дома.
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю стола и открыл рот, но
ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она
была в светло-голубом, без глупых пузырей на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Ему, должно
быть, лет двадцать семь, даже тридцать, и он
ничем не похож на студента.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена
была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого
не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне
ничего не удалось сделать, даже свидания
не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я
не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
— Ах, оставь! Ты
не понимаешь. Тут
не должно
быть болезней, болей,
ничего грязного…
— Смешно спросил? Ну —
ничего! Мне, разумеется, ее
не нужно, а — любопытно мне: как она жить
будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
Клима изумлял этот смех, в котором
не было ничего смешного, но ясно звучало дразнящее нахальство.
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то
был. И всю жизнь
ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот». Народа он
не знал, о нем
не думал.
— Домой, — резко сказала Лидия. Лицо у нее
было серое, в глазах — ужас и отвращение. Где-то в коридоре школы громко всхлипывала Алина и бормотал Лютов, воющие причитания двух баб доносились с площади. Клим Самгин догадался, что какая-то минута исчезла из его жизни,
ничем не обременив сознание.
Все сказанное матерью
ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо
не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может
быть, к средине лета она приедет в Россию.
И больше
ничего не говорил, очевидно, полагая, что в трех его словах заключена достаточно убийственная оценка человека. Он
был англоманом, может
быть, потому, что
пил только «английскую горькую», —
пил, крепко зажмурив глаза и запрокинув голову так, как будто хотел, чтобы водка проникла в затылок ему.
«Может
быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я —
не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она
не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа.
Ничего хорошего он ей
не даст. Вполне возможно, что она
будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
В его крепко слаженных фразах совершенно отсутствовали любимые русскими лишние слова,
не было ничего цветистого, никакого щегольства, и
было что-то как бы старческое, что
не шло к его звонкому голосу и твердому взгляду бархатных глаз.
Ел человек мало,
пил осторожно и говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти
не оставалось
ничего, — говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах —
ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае
ничего нам
не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну
поют.
— Любовь тоже требует героизма. А я —
не могу
быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я —
не понимаю… Маракуев тоже, кажется,
ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
Пред Климом встала бесцветная фигурка человека, который, ни на что
не жалуясь,
ничего не требуя, всю жизнь покорно служил людям, чужим ему.
Было даже несколько грустно думать о Тане Куликовой, странном существе, которое,
не философствуя,
не раскрашивая себя словами, бескорыстно заботилось только о том, чтоб людям удобно жилось.
— Во мне —
ничего не изменилось, — подсказывала ему Лидия шепотом, и ее шепот в ночной, душной темноте становился его кошмаром.
Было что-то особенно угнетающее в том, что она ставит нелепые вопросы свои именно шепотом, как бы сама стыдясь их, а вопросы ее звучали все бесстыдней. Однажды, когда он говорил ей что-то успокаивающее, она остановила его...
—
Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я
не ищу удобств, пойми это! Я
не знаю, чего хочу. Может
быть — ты прав: во мне
есть что-то старое, от этого я и
не люблю
ничего и все кажется мне неверным,
не таким, как надо.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул в одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна в окно. И, кроме флагов, все в улице
было так обычно, как будто
ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен, как всякий приличный человек. Только веснушки на лице выступили еще более резко, а в остальном он почти
ничем не отличался от всех других, несколько однообразно приличных людей. Их
было не много, на выставке они очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
Говорил он грубо, сердито, но лицо у него
было не злое, а только удивленное; спросив, он полуоткрыл рот и поднял брови, как человек недоумевающий. Но темненькие усы его заметно дрожали, и Самгин тотчас сообразил, что это
не обещает ему
ничего хорошего. Нужно
было что-то выдумать.
«В боге
не должно
быть ничего общего с человеком, — размышлял Самгин. — Китайцы это понимают, их боги — чудовищны, страшны…»
— Исключения
ничего не опровергают, потому что и в ненависти
есть своя лирика.
— Впрочем —
ничего я
не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а
петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
— Знаешь, я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что
ничего хорошего для меня в этом
не будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то бы я…
В ней
не осталось почти
ничего, что напоминало бы девушку, какой она
была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и
было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, —
будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
Лидия пожала его руку молча.
Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо,
ничего подобного
не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая
не умеет жить днем.
— Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб
не мешало. Я скажу коротко:
есть духовно завещание — так? Вы можете читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и еще много, это — мне, потому что
есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам
ничего нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо, когда приедет брат.
Он понимал, что обыск
не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина
не было ничего нового.
—
Ничего подобного я
не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве
есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. — Я вам
не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности,
ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он
не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может
быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
И
не одну сотню раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно
было думать: за нею уж
ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
— Какой вы смешной, пьяненький! Такой трогательный.
Ничего, что я вас привезла к себе? Мне неудобно
было ехать к вам с вами в четыре часа утра. Вы спали почти двенадцать часов. Вы
не вставайте! Я сейчас принесу вам кофе…
Самгин посадил ее на колени себе, тихонько посмеиваясь. Он
был уверен, что Варвара немножко играет, ведь
ничего обидного он ей
не сказал, и нет причин для этих слез, вздохов, для пылких ласк.
Против этого знакомства Клим
ничего не имел, хотя
был убежден, что скромный человек, наверное, живет по чужому паспорту.
«Она меня серьезно любит, это — ясно. Я
был несправедлив к ней. Но — мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство… праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я
не ошибался,
ничего не выдумал. И Лидия вовсе
не опустошила меня,
не исчерпала».
— Он еще
есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он —
есть, да! Нас, докторов,
не удивишь, но этот умирает… корректно, так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он —
ничего, рассуждает, как… как
не надо.