Неточные совпадения
Но учитель
не носил очков, и всегда именно он
читал вслух лиловые тетрадки, перелистывая нерешительно, как будто ожидая, что бумага вспыхнет под его раскаленными пальцами.
— Пятнадцать лет жил с человеком,
не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что я
читал, думал, говорил.
Он видел себя умнее всех в классе, он уже
прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники
не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Она была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли
не по-детски лукаво, и, когда она, кончив
читать, изящно сделала реверанс и плавно подошла к столу, — все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка сказал...
Она
не любила
читать книги, — откуда она знает то, о чем говорит?
— Зачем ты, Иван, даешь
читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый роман! Я пробовала
читать его и —
не могла. Он весь
не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой,
читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал на койке, согнув ноги, держа книгу на коленях, в зубах его торчал карандаш. На стук в дверь он никогда
не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
Он так пламенно и красноречиво расхваливал ее, что Клим взял у него эту толстенькую книжку, внимательно
прочитал, но
не нашел в ней ничего достойного восхищения.
— Ты
не понял? — удивился тот и, открыв книгу,
прочитал одну из первых фраз предисловия автора...
Дней через пять, прожитых в приятном сознании сделанного им так просто серьезного шага, горничная Феня осторожно сунула в руку его маленький измятый конверт с голубой незабудкой, вытисненной в углу его, на атласной бумаге, тоже с незабудкой. Клим,
не без гордости,
прочитал...
Она
не плохо, певуче, но как-то чрезмерно сладостно
читала стихи Фета, Фофанова, мечтательно пела цыганские романсы, но романсы у нее звучали обездушенно, слова стихов безжизненно, нечетко, смятые ее бархатным голосом. Клим был уверен, что она
не понимает значения слов, медленно выпеваемых ею.
Он видел, что Макаров и Лидия резко расходятся в оценке Алины. Лидия относилась к ней заботливо, даже с нежностью, чувством, которого Клим раньше
не замечал у Лидии. Макаров
не очень зло, но упрямо высмеивал Алину. Лидия ссорилась с ним. Сомова, бегавшая по урокам, мирила их,
читая длинные, интересные письма своего друга Инокова, который, оставив службу на телеграфе, уехал с артелью сергачских рыболовов на Каспий.
— В России говорят
не о том, что важно,
читают не те книги, какие нужно, делают
не то, что следует, и делают
не для себя, а — напоказ.
Когда Клим Самгин
читал книги и стихи на темы о любви и смерти, они
не волновали его.
— Я —
читала, —
не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова
не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Ночью он
прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим
не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и
не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
— Но, по вере вашей, Кутузов, вы
не можете претендовать на роль вождя. Маркс
не разрешает это, вождей — нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и мир».
— О любви она
читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а
не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда жалко его.
Но, когда он пробовал привести в порядок все, что слышал и
читал, создать круг мнений, который служил бы ему щитом против насилия умников и в то же время с достаточной яркостью подчеркивал бы его личность, — это ему
не удавалось.
— Вчера, на ярмарке, Лютов
читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно
читает,
не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я, говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей —
не бывает».
Глядя, как покачивается тонкая фигура Лидии, окутанная батистом жемчужного цвета, он недоумевал,
не ощущая ничего похожего на те чувствования, о которых
читал у художников слова.
— Это, очевидно, местный покровитель искусств и наук. Там какой-то рыжий человек
читал нечто вроде лекции «Об инстинктах познания», кажется? Нет, «О третьем инстинкте», но это именно инстинкт познания. Я — невежда в философии, но — мне понравилось: он доказывал, что познание такая же сила, как любовь и голод. Я никогда
не слышала этого… в такой форме.
— Все — Лейкины, для развлечения пишут. Еще Короленко — туда-сюда, но — тоже! О тараканах написал. В городе таракан — пустяк, ты его в деревне понаблюдай да опиши. Вот — Чехова хвалят, а он фокусник бездушный, серыми чернилами мажет,
читаешь — ничего
не видно. Какие-то все недоростки.
—
Не надо о покойниках, — попросил Лютов. И, глядя в окно, сказал: — Я вчера во сне Одиссея видел, каким он изображен на виньетке к первому изданию «Илиады» Гнедича; распахал Одиссей песок и засевает его солью. У меня, Самгин, отец — солдат, под Севастополем воевал, во французов влюблен, «Илиаду»
читает, похваливает: вот как в старину благородно воевали! Да…
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже
не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и
читал, прихлебывая крепкий чай.
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я
прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые
не сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как это вам нравится?
— Как это странно! — тихо заговорила она, глядя в лицо его и мигая. — Я была уверена, что сказала тебе… что
читала письмо Алины… Ты
не забыл?..
— Кроме того, я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась одна. Я — честно говорила и за тебя… честнее, чем ты сам мог бы сказать. Да, поверь мне! Ты ведь
не очень… храбр. Поэтому ты и сказал, что «любить надо молча». А я хочу говорить, кричать, хочу понять. Ты советовал мне
читать «Учебник акушерства»…
«Нет, все это —
не так,
не договорено», — решил он и, придя в свою комнату, сел писать письмо Лидии. Писал долго, но,
прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили двое людей, одинаково
не похожие на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал в чем-то себя.
— В таком же тоне, но еще более резко писал мне Иноков о царе, — сказала Спивак и усмехнулась: — Иноков пишет письма так, как будто в России только двое грамотных: он и я, а жандармы —
не умеют
читать.
Вечером, когда стемнело, он пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола с шитьем в руках и
прочитал ей стихи. Выслушав,
не поднимая головы, Спивак спросила...
Самгин, перестав
читать длинное письмо, объявил
не без гордости...
— Давно
не слыхал хорошей музыки. У Туробоева поиграем, попоем. Комическое учреждение это поместье Туробоева. Мужики изгрызли его, точно крысы. Вы, Самгин, рыбу удить любите? Вы
прочитайте Аксакова «Об уженье рыбы» — заразитесь! Удивительная книга, так, знаете, написана — Брем позавидовал бы!
— Оторвана? — повторил Иноков, сел на стул и, сунув шляпу в колени себе, провел ладонью по лицу. — Ну вот, я так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно, вы
не стали бы
читать. Стихи у вас?
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но
не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что
прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я,
читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
— От юности моея, еще от семинарии питаю недоверие к премудрости книжной, хотя некоторые светские сочинения, — романы, например, — читывал и
читаю не без удовольствия.
Федорова и
прочитал написанные странно тяжелым языком несколько фраз, которые говорили, что вся жестокость капиталистического строя является следствием чрезмерного и болезненного напряжения полового инстинкта, результатом буйства плоти, ничем
не сдерживаемой,
не облагороженной.
— Впрочем — ничего я
не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов
читает и мучается какими-то спазмами в животе.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему —
не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но,
прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия
не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
— Ты
не москвичка, а тоже заплуталась:
читаешь «Историю материализма» и «Философию мистики» Дюпреля.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», —
читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда
не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Ежели вас
не зацепят в эту историю, так вы насчет книжек позаботьтесь мне; в тюрьме будто
читать не мешают.
Читать было трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью, у него дрожала рука, а отнять руку от очков он
не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали по бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.
Он сел и начал разглаживать на столе измятые письма. Третий листок он
прочитал еще раз и, спрятав его между страниц дневника,
не спеша начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но в нем оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.
Она могла одновременно шить,
читать, грызть любимые ею толстые «филипповские» сухари с миндалем и задумчиво ставить Климу различные
не очень затейливые вопросы...
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он
читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль
не горничной, а клиентки дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже
не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
— Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб
не мешало. Я скажу коротко: есть духовно завещание — так? Вы можете
читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и еще много, это — мне, потому что есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо, когда приедет брат.
— По долгу службы я ознакомился с письмами вашей почтенной родительницы,
прочитал заметки ваши —
не все еще! — и, признаюсь, удивлен! Как это выходит, что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?
— Ничего подобного я
не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» —
читали? — торопливо говорил он. — Я вам
не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
— Вот-с, извольте расписаться в получении ваших бумаг. Внимательно
прочитав их, я укрепился в своей мысли.
Не передумали?