Неточные совпадения
Но мать,
не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы
не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать
работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
— Разойдись! Провалитесь. Тут глыбко, господа, тут машина
работала, али
не знаете!
Но Клим уже
не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она
работает «по домам».
— Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню
не посылать в Рязань, — ты уж ко мне больше
не ходи. И я к вам
работать не пойду.
— Изумительно много
работает, — сказала мать, вздохнув. — Я почти
не вижу его. Как всех культурных работников, его
не любят.
— Значит — учишься? А меня вот раздразнили и — выбросили.
Не совали бы в гимназию, писал бы я вывески или иконы, часы чинил бы. Вообще
работал бы что-нибудь легкое. А теперь вот живи недоделанным.
Поработав больше часа, он ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее мыслях и опасной, как все выспрашивающие люди. Выспрашивают, потому что хотят создать представление о человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать людей, он подозревал их в желании упростить его, человека, который
не чувствует границ своей личности.
В течение пяти недель доктор Любомудров
не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент
не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он
не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его
работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
— Расстригут меня — пойду
работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло
не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда
не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а
не медь,
не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Да они
не кланяются, — они сидят, как совы днем, — пробормотал Диомидов, растрепанный, чумазый, с руками, позолоченными бронзовым порошком; он только утром кончил
работать по украшению Кремля.
— Вот эти башкиры, калмыки — зря обременяют землю.
Работать —
не умеют, учиться —
не способны. Отжившие люди. Персы — тоже.
— Почти вся газета живет моим материалом, — хвастался он, кривя рот. — Если б
не я, так Робинзону и писать
не о чем. Места мне мало дают; я мог бы
зарабатывать сотни полторы.
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто
не хотел издать, долго
работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных.
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых
не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. — Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он мне: «
Не тронь, мертвых трогать
не дозволяется». Так и
не помог, отошел. Да и все они… Солдаты —
работают, а они смотрят…
— Идиотский город, восемьдесят пять процентов жителей — идиоты, десять — жулики, процента три — могли бы
работать, если б им
не мешала администрация, затем идут страшно умные, а потому ни к черту
не годные мечтатели…
Но она
не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы,
не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как
работают тысячи людей.
— Народ здесь, я вам скажу, черт его знает какой, — объяснял Трифонов, счастливо улыбаясь, крутя в руке рупор. — Бритолобые азиаты
работать не умеют, наши —
не хотят. Эй, казак! Трифонов я, —
не узнал?
Варвара возвратилась около полуночи. Услышав ее звонок, Самгин поспешно зажег лампу, сел к столу и разбросал бумаги так, чтоб видно было: он давно
работает. Он сделал это потому, что
не хотел говорить с женою о пустяках. Но через десяток минут она пришла в ночных туфлях, в рубашке до пят, погладила влажной и холодной ладонью его щеку, шею.
— Издыхает буржуазное общество, загнило с головы. На Западе это понятно —
работали много, истощились, а вот у нас декадансы как будто преждевременны. Декадент у нас толстенький, сытый, розовощекий и —
не даровит. Верленов —
не заметно.
— Нет. После ареста Любаши я отказалась
работать в «Красном Кресте» и
не встречаюсь с Никоновой, — ответила Варвара и равнодушно предположила: — Может быть, и ее арестовали?
— Да, Клим, — говорила она. — Я
не могу жить в стране, где все помешались на политике и никто
не хочет честно
работать.
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже
работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали
не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко
работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было человек пять бородатых,
не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.
Работал он, как всегда, и о том, что он убил солдата,
не хотелось вспоминать, даже как будто
не верилось, что это — было.
Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и
не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя,
работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.
Самгин еще в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде,
работает еще кто-то.
Работали так, как будто им
не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
— Евреи — это люди, которые
работают на всех. Ротшильд, как и Маркс,
работает на всех — нет? Но разве Ротшильд, как дворник,
не сметает деньги с улицы, в кучу, чтоб они
не пылили в глаза? И вы думаете, что если б
не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, — вы это думаете?
— Старик Суворин утверждает, что будто Горемыкин сказал ему: «Это
не плохо, что усадьбы жгут, надо потрепать дворянство, пусть оно перестанет
работать на революцию». Но, бог мой, когда же мы
работали на революцию?
— Да — что же? — сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. — Как всегда — он
работает топором, но ведь я тебе говорила, что на мой взгляд — это
не грех. Ему бы архиереем быть, — замечательные сочинения писал бы против Сатаны!
— Мне рассказала Китаева, а
не он, он — отказался, — голова болит. Но дело
не в этом. Я думаю — так: вам нужно вступить в историю, основание: Михаил
работает у вас, вы — адвокат, вы приглашаете к себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так! Я —
не могу этого сделать, недостаточно авторитетен для них, и у меня — надзор полиции; если они придут ко мне — это может скомпрометировать их. Вообще я
не принимаю молодежь у себя.
Это было
не очень приятно: он
не стремился посмотреть, как
работает законодательный орган Франции,
не любил больших собраний,
не хотелось идти еще и потому, что он уже убедился, что очень плохо знает язык французов.
— Нуте-с,
не будем терять время зря. Человек я как раз коммерческий, стало быть — прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным. Можете хорошо
заработать, оказав помощь мне в серьезном деле. И
не только мне, а и клиентке вашей, сердечного моего приятеля почтенной вдове…
— Ну, ну, ладно, —
не шумите, — откликнулся Бердников, легко дрыгая ногами, чтоб опустить взъехавшие брюки, и уныло взвизгнул: — На какого дьявола она
работает, а!
— Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и
работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы
не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
«Да, очевидно,
не было Тагильского, каким он казался мне. И — Марины
не было. Наверное, ее житейская практика была преступна, это вполне естественно в мире, где
работают Бердниковы».
— В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и,
не озираясь, иди,
работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть
не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря.
Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет
работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе
не мог
заработать. Тема! Проповедовал:
не противьтесь злому насилием, закричал: «
Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но —
не мог? Но — почему
не мог?
Впечатление это создавалось, вероятно, потому, что здоровье Прозорова уже совершенно
не позволяло ему
работать, а у него была весьма обильная клиентура в провинции, и Клим Иванович часто выезжал в Новгород, Псков, Вологду.
Он много
работал, часто выезжал в провинцию, все еще
не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам с собой очень ласковым тоном...
В должности «одной прислуги» она
работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело,
не мозоля глаз хозяина. Вообще она
не давала повода заменить ее другой женщиной, а Самгин хотел бы сделать это — он чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, — очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать факты, слова.
Самгин редко разрешал себе говорить с нею, а эта рябая становилась все фамильярнее, навязчивей. Но
работала она все так же безукоризненно,
не давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского,
не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья
не курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.
— Что же вы делаете здесь? Почему
не едете куда-нибудь
работать?
Был я глуп, как полагается, и глуп я был долго,
работал, водку пил, с девками валандался, ни о чем
не думал.
— Я —
не из-за денег, — сказала Агафья усмехаясь, гладя ладонями плечи свои. — Ведь вы
не за жалованье
работаете на войну, — добавила она.
— Да, так. Вы — патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень понимаю: вы
работаете в банке, вы — будущий директор и даже возможный министр финансов будущей российской республики. У вас — имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я
не лишен права открыть еще один трактир или дом терпимости. Но — я ничего
не хочу открывать. Я — человек, который выпал из общества, — понимаете? Выпал из общества.
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он жив и следи чтобы Сашка
не украла чего. Дети оба поумирали на то скажу
не наша воля, бог дал, бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да
не дранкой, а холстом. Пленику
не потакай, коли он попал, так пусть
работает сукин сын коли черт его толкнул против нас». Вот! — сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный
работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну
не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо
работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые
не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
За сто лет вы, «аристократическая раса», люди компромисса, люди непревзойденного лицемерия и равнодушия к судьбам Европы, вы, комически чванные люди, сумели поработить столько народов, что, говорят, на каждого англичанина
работает пятеро индусов,
не считая других, порабощенных вами.