Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже
не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он
дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже
не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах,
давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног
не обнимал, это было бы неприлично.
— Черт, — бормотал Дронов, почесывая пальцем нос, — гривенник
дал бы, чтобы узнать, чего он набедокурил? Ух,
не люблю этого парнишку…
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку…
дай руку…»
Не отводя взгляда из
дали, Лидия сказала равнодушно и тихо...
— Зачем ты, Иван,
даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты
дал Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый роман! Я пробовала читать его и —
не могла. Он весь
не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Клим подметил, что Макаров, закурив папиросу,
не гасит спичку, а заботливо
дает ей догореть в пепельнице до конца или дожидается, когда она догорит в его пальцах, осторожно держа ее за обгоревший конец.
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она
не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор
дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого
не заметила, а когда он ушел, сказала, глядя в угол...
Науки
не очень интересовали Клима, он хотел знать людей и находил, что роман
дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже сказал Марине, что о человеке искусство знает больше, чем наука.
Она
не была похожа на
даму, она, до смерти ее, была как девушка, маленькая, пышная и очень живая.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут.
Дай мне попить чего-нибудь, только
не молока. Вина бы, а?
— А — то, что народ хочет свободы,
не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы
дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
— Бог мой, это, кажется,
не очень приятная
дама! — усталым голосом сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она
не похожа на еврейку. Тебе
не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
Дома, распорядясь, чтоб прислуга подала ужин и ложилась спать, Самгин вышел на террасу, посмотрел на реку, на золотые пятна света из окон дачи Телепневой. Хотелось пойти туда, а — нельзя, покуда
не придет таинственная
дама или барышня.
На мой взгляд, ныне она уже такова, что лично мне
дает право отказаться от продолжения линии предков, — линии, требующей от человека некоторых качеств, которыми я
не обладаю.
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она
не говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она
дала мне письмо для тебя.
— Католики
дали Кампанеллу, Менделя, вообще множество ученых, историков, а наши монахи чугунные невежды, даже сносной истории русских сект
не могут написать.
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет,
дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души,
не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
— Пойдемте в трактир, я буду обедать, а вы — чай пить. Есть вы там
не станете, плохо для вас, а чай
дают — хороший.
Васька Калужанин рот разинул,
Обомлел от радости Василий
И потом, слюну глотая, шепчет:
—
Дай же ты мне, господи, целковый,
Знаешь, неразменный этот рублик,
Как его ни трать, а —
не истратишь,
Как ты ни меняй —
не разменяешь!
— Я —
не зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я
даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло
не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда
не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а
не медь,
не дерево должно
дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Хороший человек я, но — бесталанный, — говорит он. — Вот — загадочка! Хорошему бы человеку и
дать талант, а мне —
не дано.
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в руки берешь. Например — инструменты: одни любят вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот
не люблю одну актрису, а она
дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка.
Не поверите: я долго бился —
не мог справиться.
Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и
не починил. Потому что шкатулка знала:
не люблю я хозяйку ее.
— Белья
дайте, полотенцев… Что же кричать? Казнят,
не беспокойтесь.
— С утра хожу, смотрю, слушаю. Пробовал объяснять.
Не доходит. А ведь просто: двинуться всей массой прямо с поля на Кремль, и — готово! Кажется, в Брюсселе публика из театра, послушав «Пророка», двинулась и — получила конституцию…
Дали.
— На днях купец, у которого я урок
даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые
не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
— Н-да-с, — вот! А недели две тому назад Дронов
дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли. Спрашиваю Дронова: «Что же это значит?» — «Мне, говорит, знакомый семинарист
дал». Гм… Должен сказать —
не верю я в семинариста.
— Почти вся газета живет моим материалом, — хвастался он, кривя рот. — Если б
не я, так Робинзону и писать
не о чем. Места мне мало
дают; я мог бы зарабатывать сотни полторы.
— Вы были свидетелем безобразия, но — вы
не думайте! Я этого
не оставлю. Хотя он сумасшедший, — это
не оправдание, нет! Елизавета Львовна, почтенная
дама, конечно,
не должна знать — верно-с? А ему вы скажите, что он получит свое!
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной
дамы лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой.
Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
Его слушали внимательно, а когда он
дал характеристику Дьякона,
не называя его, конечно, рыженький подскочил к нему и стал горячо просить...
Клим спросил еще стакан чаю, пить ему
не хотелось, но он хотел знать, кого дожидается эта
дама? Подняв вуаль на лоб, она писала что-то в маленькой книжке, Самгин наблюдал за нею и думал...
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в то же время пытался
дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом
не злую зависть.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для
дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда
не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Дурачок ты, а
не скептик! Она — от тоски по тебе, а ты… какой жестокосердный Ловелас! И — чего ты зазнаешься,
не понимаю? А знаешь, Лида отправилась — тоже с компанией — в Заволжье, на Керженец. Писала, что познакомилась с каким-то Берендеевым, он исследует сектантство. Она тоже — от скуки все это. Антисоциальная натура, вот что… Анфимьевна, мать родная,
дайте чего-нибудь холодного!
Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и
дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что
не остаются в памяти. В голубоватых глазах — избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.
— Но, знаете, я — довольна; убедилась, что сцена —
не для меня. Таланта у меня нет. Я поняла это с первой же пьесы, как только вышла на сцену. И как-то неловко изображать в Костроме горести глупых купчих Островского, героинь Шпажинского, французских
дам и девиц.
Смеясь, она рассказала, что в «
Даме с камелиями» она ни на секунду
не могла вообразить себя умирающей и ей мучительно совестно пред товарищами, а в «Чародейке»
не решилась удавиться косою, боясь, что привязная коса оторвется. Быстро кончив рассказывать о себе, она стала подробно спрашивать Клима об аресте.
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам.
Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место встала другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и
не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал...
— Общество, построенное на таких культурно различных единицах,
не может быть прочным. Десять миллионов негров Северной Америки, рано или поздно,
дадут себя знать.
— Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия, рабочая партия, так! А которая же из них возьмет на себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы? У нас имперское великороссийское дело интеллигенцией
не понято, и
не заметно у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая
дала бы стране единоглавие, так сказать. А то, знаете, все орлы, но домашней птицы — нет.
— Нет, — говорил он без печали, без досады. — Здесь трудно человеку место найти. Никуда
не проникнешь. Народ здесь, как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а —
дай! Весьма жадный народ.
— Нуте-ко,
давайте закусим на сон грядущий. Я без этого —
не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с
дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
— У людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте «Унтера Пришибеева» — очень смешно. Читаю — вовсе
не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится автор к человеку, которого осмеивают за то, что он любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
— Тело. Плоть. Воодушевлена, но —
не одухотворена — вот! Учение богомилов — знаете? Бог
дал форму — сатана душу. Страшно верно! Вот почему в народе — нет духа. Дух создается избранными.
— Замечательно — как вы
не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне
дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два года, нигде
не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома
не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо сделаешь, если
дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем…
не так, как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
Социалисты бесцеремонно, даже дерзко высмеивают либералов, а либералы держатся так, как будто чувствуют себя виноватыми в том, что
не могут быть социалистами. Но они помогают революционной молодежи,
дают деньги, квартиры для собраний, даже хранят у себя нелегальную литературу.
— Революция с подстрекателями, но без вождей… вы понимаете? Это — анархия. Это —
не может
дать результатов, желаемых разумными силами страны. Так же как и восстание одних вождей, — я имею в виду декабристов, народовольцев.