Неточные совпадения
Она говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой двери, открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима за плечо, с излишней
силой втолкнула его
в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся,
в столовой никого
не было,
в дверях соседней комнаты плотно сгустилась тьма.
Было несколько похоже на гимназию, с той однако разницей, что учителя
не раздражались,
не кричали на учеников, но преподавали истину с несомненной и горячей верой
в ее
силу.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула
в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил
в нем
не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто
не носит. Самгин понимал, что
не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя
в окно, он сказал...
В течение пяти недель доктор Любомудров
не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент
не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он
не был мнительным, но иногда ему казалось, что
в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную
силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов.
В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Думая об этом подвиге, совершить который у него
не было ни дерзости, ни
силы, Клим вспоминал, как он
в детстве неожиданно открыл
в доме комнату, где
были хаотически свалены вещи, отжившие свой срок.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина,
не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его
не уставится
в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя
было понять, почему он
не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить радость сына моего? Он же весьма нуждается
в духовных радостях, ибо
силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него
не действуют. Арестован
был по Астыревскому делу и
в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже
было не интересно и
не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая
сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел
в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
— Мысль, что «сознание определяется бытием», — вреднейшая мысль, она ставит человека
в позицию механического приемника впечатлений бытия и
не может объяснить, какой же
силой покорный раб действительности преображает ее? А ведь действительность никогда
не была — и
не будет! — лучше человека, он же всегда
был и
будет не удовлетворен ею.
—
В кусочки, да! Хлебушка у них — ни
поесть, ни посеять. А
в магазее хлеб
есть, лежит. Просили они на посев —
не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб
силою бунта, значит. Они еще
в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний,
не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
Он видел, что
в этой комнате, скудно освещенной опаловым шаром, пародией на луну,
есть люди, чей разум противоречит чувству, но эти люди все же расколоты
не так, как он, человек, чувство и разум которого мучает какая-то непонятная третья
сила, заставляя его жить
не так, как он хочет.
Никонова наклонила голову, а он принял это как знак согласия с ним. Самгин надеялся сказать ей нечто такое, что поразило бы ее своей
силой, оригинальностью, вызвало бы
в женщине восторг пред ним. Это, конечно,
было необходимо, но
не удавалось. Однако он
был уверен, что удастся, она уже нередко смотрела на него с удивлением, а он чувствовал ее все более необходимой.
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься
в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым
не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что
была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится… Нет! Врут! — с большой
силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
И все-таки он
был поражен, даже растерялся, когда, шагая
в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами.
Не сразу можно
было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая
сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь
была вымощена ими, и
в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Самгин отметил, что нижняя пуговица брюк Стратонова расстегнута, но это
не было ни смешным, ни неприличным, а только подчеркивало напряжение,
в котором чувствовалось что-то как бы эротическое, что согласовалось с его крепким голосом и грубой
силой слов.
«Может
быть — убийцы и уж наверное — воры, а — хорошо
поют», — размышлял Самгин, все еще
не в силах погасить
в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя комнату, где из угла смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
Какая-то
сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались
не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно
было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли
в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже
было неприятно, но отойти от печи
не было сил. После ухода Анфимьевны тишина
в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно
был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
«Он делает
не то, что все, а против всех. Ты делаешь,
не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты
не можешь,
не в силах осветить. Да и мысли твои —
не твои. Найди, назови хоть одну, которая
была бы твоя, никем до тебя
не выражена?»
— Думаю поехать за границу, пожить там до весны, полечиться и вообще привести себя
в порядок. Я верю, что Дума создаст широкие возможности культурной работы.
Не повысив уровня культуры народа, мы
будем бесплодно тратить интеллектуальные
силы — вот что внушил мне истекший год, и, прощая ему все ужасы, я благодарю его.
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей
в вагоне,
в поезде,
в мире замкнут
в клетку хозяйственных,
в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь
сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это
была чужая мысль: «Чижи
в клетках», — вспомнились слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал
не сам он.
Не чувствовал он и прочной симпатии к ней, но почти после каждой встречи отмечал, что она все более глубоко интересует его и что
есть в ней странная
сила; притягивая и отталкивая, эта
сила вызывает
в нем неясные надежды на какое-то необыкновенное открытие.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал.
Есть такие французы? Нет таких французов.
Не может
быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И —
силам. Все ходят
в чужих шляпах. И
не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Самгин
был раздражен речами Безбедова и, видя, что он все сильнее пьянеет, опасался скандала, но,
не в силах сдержать своего раздражения, сухо ответил...
Он читал о казнях,
не возмущаясь, казни стали так же привычны, как ничтожные события городской хроники или как,
в свое время, привычны
были еврейские погромы: сильно возмутил первый, а затем уже
не хватало
сил возмущаться.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной
силой природы, пред законом смерти
не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм
есть основа религиозного настроения, умер
в счастливом убеждении, что его
не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Не очень много шили там,
И
не в шитье
была там
сила.
Но это его настроение держалось недолго. Елена оказалась женщиной во всех отношениях более интересной, чем он предполагал. Искусная
в технике любви, она легко возбуждала его чувственность, заставляя его переживать сладчайшие судороги
не испытанной им
силы, а он
был в том возрасте, когда мужчина уже нуждается
в подстрекательстве со стороны партнерши и благодарен женщине за ее инициативу.
Он знал, что его личный, житейский опыт формируется чужими словами, когда он
был моложе, это обижало, тревожило его, но постепенно он привык
не обращать внимания на это насилие слов, которые — казалось ему — опошляют подлинные его мысли, мешают им явиться
в отличных формах,
в оригинальной
силе, своеобразном блеске.