Неточные совпадения
— Когда я
пою — я могу
не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со
страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
— Я, должно
быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я
не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их.
Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И
не страх заразиться,
не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим
не греб, только правил веслами. Он
был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно ясно, что она боится любить и этот
страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим
страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
Может
быть, это
был и
не страх, а слишком жадное ожидание
не похожего на то, что я видел и знал.
— Самоубийственно
пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де
не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от
страха. Сих, последних, я
не того…
не очень уважаю.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания
быть добрыми, никакого, кроме
страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее
не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и молчал до поры, пока его
не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без
страха, уверенно ждет, что сейчас явятся какие-то люди, — может
быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
Рыженького звали Антон Васильевич Берендеев. Он
был тем интересен, что верил в неизбежность революции, но боялся ее и нимало
не скрывал свой
страх, тревожно внушая Прейсу и Стратонову...
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он
не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой
было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от
страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
— Мне кажется, что появился новый тип русского бунтаря, — бунтарь из
страха пред революцией. Я таких фокусников видел. Они органически
не способны идти за «Искрой», то
есть, определеннее говоря, — за Лениным, но они, видя рост классового сознания рабочих, понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну…
Наконец, отдыхая от животного
страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы
не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади
был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
Самгин пытался подавить
страх, вспоминая фигуру Морозова с револьвером в руках, — фигуру, которая
была бы комической, если б этому
не мешало открытое пренебрежение Морозова к Гапону.
Самгин постоял в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его
страх. О политическом значении события эти люди почти
не говорят, может
быть, потому, что
не доверяют друг другу, опасаются сказать лишнее.
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она
не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится
быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее гостей —
страх.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно
было видеть Лютова в судорогах
страха, а Лютов
был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым
не было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
— Меня к
страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я — сирота. Бывало, заорет: «Лезь, сволочь, сукиного сына!» В каменную стену полезешь,
не то что куда-нибудь. Он и печник
был. Ему смешно
было, что я боюсь.
— Вот и вы, интеллигенты, отщепенцы, тоже от
страха в политику бросаетесь. Будто народ спасать хотите, а — что народ? Народ вам — очень дальний родственник, он вас, маленьких, и
не видит. И как вы его ни спасайте, а на атеизме обязательно срежетесь. Народничество должно
быть религиозным. Земля — землей, землю он и сам отвоюет, но, кроме того, он хочет чуда на земле, взыскует пресветлого града Сиона…
«Он делает
не то, что все, а против всех. Ты делаешь,
не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет
страх пред жизнью, детский
страх темноты, которую ты
не можешь,
не в силах осветить. Да и мысли твои —
не твои. Найди, назови хоть одну, которая
была бы твоя, никем до тебя
не выражена?»
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего
не держится в душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он
выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то
страх зверем бросится.
«Бред какой», — подумал Самгин, видя лицо Захария, как маленькое, бесформенное и мутное пятно в темноте, и представляя, что лицо это должно
быть искажено
страхом. Именно —
страхом, — Самгин чувствовал, что иначе
не может
быть. А в темноте шевелились, падали бредовые слова...
Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся
страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но —
не только им.
— Мой муж — старый народник, — оживленно продолжала Елена. — Он любит все это: самородков, самоучек… Самоубийц, кажется,
не любит. Самодержавие тоже
не любит, это уж такая старинная будничная привычка, как чай
пить. Я его понимаю: люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по книгам, а вот такие… храбрецы вламываются во все за свой
страх. Варвары… Я — за варваров, с ними
не скучно!
Неточные совпадения
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек! В жисть
не был в присутствии такой важной персоны, чуть
не умер со
страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это
был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова.
Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет
не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры
не клевали их… Потому что это
были ассигнации.
Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга
была не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в обывателях спасительного
страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца
поевши".
Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и
не представляют никаких данных, по которым можно
было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным
страхом.
Что он испытывал к этому маленькому существу,
было совсем
не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного
не было в этом чувстве; напротив, это
был новый мучительный
страх. Это
было сознание новой области уязвимости. И это сознание
было так мучительно первое время,
страх за то, чтобы
не пострадало это беспомощное существо,
был так силен, что из-за него и
не заметно
было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.