Неточные совпадения
— Никогда
не встречал человека, который так глупо
боится смерти, как моя супруга.
С нею
не спорили и вообще о ней забывали, как будто ее и
не было; иногда Климу казалось: забывают о ней нарочно, потому что
боятся ее.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она
не хочет, она
боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа
не может пропасть. Но он
не спорит с ней, он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что
боятся умереть.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но
не решался на это,
боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
— Клим! — звала она голосом мужчины. Клим
боялся ее; он подходил осторожно и, шаркнув ногой, склонив голову, останавливался в двух шагах от кровати, чтоб темная рука женщины
не достала его.
Борис вел себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось в нем, как будто он, торопясь переиграть все игры,
боится, что
не успеет сделать это.
Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил, что Борис, должно быть, сделал что-то очень дурное и
боится, как бы об этом
не узнали.
— У меня никогда ничего
не болит, — возмущенно сказал Клим,
боясь, что сейчас заплачет.
— Молчи! — крикнула Лидия, топнув ногою. — Это
не твое дело,
не тебя обманывают. И папа
не обманывает, а потому что
боится…
— Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит только потому, что
не смеет говорить иначе,
боится, что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного.
—
Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще
не нация, и
боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже стал несколько
бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так
не только на него, но и на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже
не так насмешливо и задорно.
Мне
не спится,
не лежится,
И сон меня
не берет,
Я пошел бы к Рите в гости,
Да
не знаю, где она живет.
Попросил бы товарища —
Пусть товарищ отведет,
Мой товарищ лучше, краше,
Боюсь, Риту отобьет.
Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что
боится, как бы Лидия
не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже
не видит себя. Каждый человек, как бы чего-то
боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
— Когда я пою — я могу
не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то
боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
Таких, как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько человек. Клим особенно
не любил, даже
боялся их и видел, что они пугают
не только его, а почти всех студентов, учившихся серьезно.
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я
не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я
боюсь их.
Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И
не страх заразиться,
не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
— О любви она читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а
не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то
боится… Мне иногда жалко его.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более
не любил и
боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Он
боялся, что
не сумеет отказать ей.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы
не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно
боюсь ежей!
Он говорил осторожно,
боясь, чтоб Лидия
не услышала в его словах эхо мыслей Макарова, — мыслей, наверное, хорошо знакомых ей.
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим
не греб, только правил веслами. Он был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно ясно, что она
боится любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
— Девицы в раздражении чувств. Алина
боится, что простудилась, и капризничает. Лидия настроена непримиримо, накричала на Лютова за то, что он
не одобрил «Дневник Башкирцевой».
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой
не слышал,
не знал, о чем идет речь. Она как будто
боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она
не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
А вот углов — даже днем
боялся; бывало, идешь по улице, нужно повернуть за угол, и всегда казалось, что там дожидается меня что-то,
не мальчишки, которые могут избить, и вообще —
не реальное, а какое-то… из сказки.
Это
не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но
не мог и
боялся понять: в чем именно?
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль,
не могут, даже как будто
боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
Макаров говорил
не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ вдруг явился
не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще
боится женщин.
Клим прислонился к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к ногам девушки. Он никогда
не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже
боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
Клим согласно кивнул головой. Когда он
не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все,
не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но
не понимает и чего-то
боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина,
не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто
боясь, что длинное тело его
не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он
не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости:
боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де
не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я
не того…
не очень уважаю.
— Кучер Михаил кричит на людей, а сам
не видит, куда нужно ехать, и всегда
боишься, что он задавит кого-нибудь. Он уже совсем плохо видит. Почему вы
не хотите полечить его?
Не отрывая от рубина мокреньких, красных глаз, человек шевелил толстыми губами и, казалось,
боялся, что камень выскочит из тяжелой золотой оправы.
— Жена тоже
не верит, — сказал Спивак, вычерчивая пальцем в воздухе сложный узор. — Но я — знаю: осенью. Вы думаете —
боюсь? Нет. Но — жалею. Я люблю учить музыке.
Клим видел, что Томилина и здесь
не любят и даже все, кроме редактора, как будто
боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям.
Клим заметил, что историк особенно внимательно рассматривал Томилина и даже как будто
боялся его; может быть, это объяснялось лишь тем, что философ, входя в зал редакции, пригибал рыжими ладонями волосы свои, горизонтально торчавшие по бокам черепа, и,
не зная Томилина, можно было понять этот жест как выражение отчаяния...
Рыженького звали Антон Васильевич Берендеев. Он был тем интересен, что верил в неизбежность революции, но
боялся ее и нимало
не скрывал свой страх, тревожно внушая Прейсу и Стратонову...
На хозяйку Клим
не смотрел,
боясь увидеть в светлых глазах ее выражение неудовольствия; она стояла у буфета, третий раз приготовляя кофе, усердно поглощаемый Дмитрием.
Мы ведь
не шпионы, а — рабочие,
бояться нас нечего».
— А я приехала третьего дня и все еще
не чувствую себя дома, все
боюсь, что надобно бежать на репетицию, — говорила она, набросив на плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя в комнате было тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.
Смеясь, она рассказала, что в «Даме с камелиями» она ни на секунду
не могла вообразить себя умирающей и ей мучительно совестно пред товарищами, а в «Чародейке»
не решилась удавиться косою,
боясь, что привязная коса оторвется. Быстро кончив рассказывать о себе, она стала подробно спрашивать Клима об аресте.
— Ну, знаешь, «волков
бояться — в лес
не ходить».
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах
боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю,
не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
— Мне кажется — нигде
не бывает такой милой весны, как в Москве, — говорила она. — Впрочем, я ведь нигде и
не была. И — представь! —
не хочется. Как будто я
боюсь увидеть что-то лучше Москвы и перестану любить ее так, как люблю.
— Пожалуйста,
не говори об этом, милый! Тут я
боюсь слов.
— А… видите ли, они — раненых
не любят, то есть —
боятся, это —
не выгодно им. Вот я и сказал: стой, это — раненый. Околоточный — знакомый, частенько на биллиарде играем…
— Очень глупо, а — понятно! Митрофанов пьяный — плачет, я — пою, — оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы.
Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь
не шуметь, сел. Теперь ему
не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже
боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал...