Неточные совпадения
Лидия смотрела
на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло
душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому что он умнее всех, а за этим утешением, как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
—
Души? — смущенно и сердито переспросил писатель и неловко, но сердитее прибавил: — При чем здесь
душа? Это статья публицистическая, основанная
на данных статистики.
Душа!
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не
душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко
на улице, как они злобно да завистно глядят одна
на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие
на земле живут.
— И пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом
души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож
на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Но Нехаева как-то внезапно устала,
на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить всей
душой возможно только в Париже, что зиму эту она должна бы провести в Швейцарии, но ей пришлось приехать в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве.
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только
на словах путаю, а в
душе все ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то
на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она — есть!
Но эти цепи я разрушу!
На то и воля мне дана,
Затем и разбудил мне
душуФанатик знанья, сатана!
Ручной чижик, серенький с желтым, летал по комнате, точно
душа дома; садился
на цветы, щипал листья, качаясь
на тоненькой ветке, трепеща крыльями; испуганный осою, которая, сердито жужжа, билась о стекло, влетал в клетку и пил воду, высоко задирая смешной носишко.
Минутами Самгину казалось, что его вместилище впечатлений — то, что называют
душой, — засорено этими мудрствованиями и всем, что он знал, видел, — засорено
на всю жизнь и так, что он уже не может ничего воспринимать извне, а должен только разматывать тугой клубок пережитого.
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной
души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел
на нее, но не мог заглушить в себе бесплодных мудрствований о том, что было бы, если б все окружающее было не таким, каково оно есть?
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся
душа только в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит
на сцену в бинокль…
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы
на глаза его,
на зеркало
души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
Дядя Хрисанф имел вид сугубо парадный; шлифованная лысина его торжественно сияла, и так же сияли ярко начищенные сапоги с лакированными голенищами.
На плоском лице его улыбки восторга сменялись улыбками смущения; глазки тоже казались начищенными, они теплились, точно огоньки двух лампад, зажженных в емкой
душе дяди.
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить
на все средства четырех пятых
души. Полной
душою жить
на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной
на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в
душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
Кощунственным отношением к человеку вывихнули
душу ему и вот сунули под мышку церковную книжицу: ходи, опираясь
на оную, по путям, предуказанным тебе нами, мудрыми.
— Арестантов гнали
на вокзал… кандалы звенели, да! Вот и вы — тоже… кандалы куете!
Душу заковать хотите.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин
душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и
на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской
души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня
на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают дрова в печи, лучину
на шестке, чтоб
душа видела дорогу в небо: «огонек
на исход
души».
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь в
душу, умиротворяло ее. Картинно стояли
на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
— Гляди-ко ты, как разъярился человек, — с восхищением сказал возница, присев
на подножку брички и снимая сапог. — Это он — правильно! Такое дело всем надобно делать в одну
душу.
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их
на спор. Но — он ошибся: Кумов спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости
души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
— Извините. Я фабричных знаю-с, — продолжал он шептать. — Это — народ особенный, им — наплевать
на все, вот что! Тут один не пожелал кривить
душою, арестовали его…
Она стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика, в который прячут интимные вещи; стала ямой, куда он выбрасывал сор своей
души. Ему казалось, что, высыпая
на эту женщину слова, которыми он с детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает в себе волевого, действенного человека. Беседы с Никоновой награждали его чувством почти физического облегчения, и он все чаще вспоминал Дьякона...
— Да, да, — совсем с ума сошел. Живет, из милости,
на Земляном валу, у скорняка. Ночами ходит по улицам, бормочет: «Умри,
душа моя, с филистимлянами!» Самсоном изображает себя. Ну, прощайте, некогда мне,
на беседу приглашен, прощайте!
«С холодной
душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая
на разнолицых, топтавшихся
на месте людей. Сам он, как всегда, чувствовал себя в толпе совершенно особенным, чужим человеком и убеждал себя, что идет тоже из любопытства; убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
В магазинах вспыхивали огни, а
на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и
душу в холодную, скучную темноту.
Самгин не видел
на лицах слушателей радости и не видел «огней
души» в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
«Да, темная
душа», — повторил Самгин, глядя
на голую почти до плеча руку женщины. Неутомимая в работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и в этой ее зависти Самгин видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим облаком дыма...
— Извините, — сказал старичок, кивнув желтым черепом в клочьях волос, похожих
на вату. — Болтаю, конечно, от испуга
души.
— Помнишь Лизу Спивак? Такая спокойная, бескрылая
душа. Она посоветовала мне учиться петь. Вижу — во всех песнях бабы жалуются
на природу свою…
— Вижу, что ты к беседе по
душам не расположен, — проговорил он, усмехаясь. — А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я — понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил
на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами — полковника-то Васильева он ухлопал, — факт! Ну, что ж, — прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
— Ты — не думай, я к тебе не напрашиваюсь в любовницы
на десять лет, я просто так, от
души, — думаешь, я не знаю, что значит молчать? Один молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от
души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя
на любимое занятие, — верно?
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в
душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И боюсь, что
на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
Да — для пустой
душиНеобходим груз веры…
Намыкался Намык — довольно,
На смерть идет он добровольно...
— Вы, разумеется, знаете, что Локтев — юноша очень способный и
душа —
на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток — из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы… тоже литература, я вам скажу! — почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. —
На самом деле это — болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, — они там… — Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой. — Вообще там обнажаются, касаются и… черт их знает что!
«Плох. Может умереть в вагоне по дороге в Россию. Немцы зароют его в землю, аккуратно отправят документы русскому консулу, консул пошлет их
на родину Долганова, а — там у него никого нет. Ни
души».
— Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла
душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался
на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом роде.
— Я деловой человек, а это все едино как военный. Безгрешных дел
на свете — нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем всякие отцы церкви, гуманисты и прочие… безграмотные
души. Ленин совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно уничтожить. Я сказал — следует, однако ж не верю, что это возможно. Вероятно, и Ленин не верит, а только стращает. Вы как думаете о Ленине-то?
Умненькая
душа, и в глазах этакая нежность… нежность няньки, для которой люди прежде всего — младенцы, обреченные
на трудную жизнь.
— Обо мне — начальство заботится, посылало отдохнуть далеко
на север, четырнадцать месяцев отдыхал. Не совсем удобно, а — очень хорошо для
души. Потом вот за границу сбегал.
— Безошибочное чутье
на врага. Умная
душа. Вы — помните ее? Котенок. Маленькая, мягкая. И — острое чувство брезгливости ко всякому негодяйству. Был случай: решили извинить человеку поступок весьма дрянненький, но вынужденный комбинацией некоторых драматических обстоятельств личного характера. «Прощать — не имеете права», — сказала она и хотя не очень логично, но упорно доказывала, что этот герой товарищеского отношения — не заслуживает. Простили. И лагерь врагов приобрел весьма неглупого негодяя.
— Литераторы-реалисты стали пессимистами, — бормотал Дронов, расправляя мокрый галстук
на колене, а потом, взмахнув галстуком, сказал: — Недавно слышал я о тебе такой отзыв: ты не имеешь общерусской привычки залезать в
душу ближнего, или — в карман, за неимением
души у него. Это сказал Тагильский, Антон Никифоров…
Когда он молчал, глаза придавали холеному лицу его выражение разочарованности, а глядя
на женщин, широко раскрывались и как бы просили о помощи человеку, чья
душа устала, истерзана тайными страданиями.
— Вот — сорок две тысячи в банке имею. Семнадцать выиграл в карты, девять — спекульнул кожей
на ремни в армию, четырнадцать накопил по мелочам. Шемякин обещал двадцать пять. Мало, но все-таки… Семидубов дает. Газета — будет.
Душу продам дьяволу, а газета будет. Ерухимович — фельетонист. Он всех Дорошевичей в гроб уложит. Человек густого яда. Газета — будет, Самгин. А вот Тоська… эх, черт… Пойдем, поужинаем где-нибудь, а?
— Ну да. Ему даже судом пригрозили за какие-то служебные промахи. С банком тоже не вышло: кому-то
на ногу или
на язык наступил. А — жалко его, умный! Вот, все ко мне ходит
душу отводить. Что — в других странах отводят
душу или — нет?
— Надо вставать, а то не поспеете к поезду, — предупредил он. — А то — может, поживете еще денечек с нами? Очень вы человек — по
душе нам!
На ужин мы бы собрали кое-кого, человек пяток-десяток, для разговора, ась?
Господствует банкир, миллионщик, черт его
душу возьми, разорвал трудовой народ
на враждебные нация… вон какую войнищу затеял, а вы — чаек пьете и рыбью философию разводите…