Неточные совпадения
— Все вы — злые! — воскликнула Люба Сомова. — А мне эти
люди нравятся; они — точно повара на кухне
перед большим праздником — пасхой или рождеством.
Он злился. Его раздражало шумное оживление Марины, и почему-то была неприятна встреча с Туробоевым. Трудно было признать, что именно вот этот
человек с бескровным лицом и какими-то кричащими глазами — мальчик, который стоял
перед Варавкой и звонким голосом говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг
перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу
людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в
человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем исчезает все, все мысли, слова, память, разум — все! Остается в
человеке только одно — страх
перед собою. Ты понимаешь?
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить
людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай:
перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
В центре небольшого круга, созданного из пестрых фигур
людей, как бы вкопанных в землю, в изрытый, вытоптанный дерн, стоял на толстых слегах двухсотпудовый колокол, а
перед ним еще три, один другого меньше.
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым
человеком в темных очках, вошел, спросил у Клима документы,
передал их в руку
человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону ворот, сухо сказал...
Аккуратный старичок ходил вооруженный дождевым зонтом, и Самгин отметил, что он тыкает концом зонтика в землю как бы со сдерживаемой яростью, а на
людей смотрит уже не благожелательно, а исподлобья, сердито, точно он всех видел виноватыми в чем-то
перед ним.
И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом
передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный
человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он не пожалел бы пятидесяти тысяч.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому
передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы
человек, я —
человек, он —
человек; мы
люди, вы
люди и какую-то чепуху про тебя…
— Ты слышал, что Щедрин
перед смертью приглашал Ивана Кронштадтского? — спрашивала она и рассказывала о Льве Толстом анекдоты, которые рисовали его
человеком самовлюбленным, позирующим.
Вообще она знала очень много сплетен об умерших и живых крупных
людях, но
передавала их беззлобно, равнодушным тоном существа из мира, где все, что не пошло, вызывает подозрительное и молчаливое недоверие, а пошлость считается естественной и только через нее
человек может быть понят.
Он видел, что с той поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили себя и
люди, для которых революционность «большевиков» была органически враждебна. Себя Самгин не считал таким же, как эти
люди, но все-таки смутно подозревал нечто общее между ними и собою. И, размышляя
перед Никоновой, как
перед зеркалом или над чистым листом бумаги, он говорил...
Перед вокзалом стояла густая толпа
людей с обнаженными головами, на пестром фоне ее красовались золотые статуи духовенства, а впереди их, с посохом в руке, большой златоглавый архиерей, похожий на колокол.
Перед ним встал высокий
человек, зажег спичку и, осветив его лицо, строго спросил...
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот.
Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый
человек, с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое
людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых
людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал
перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом...
Носильщики, поставив гроб на мостовую, смешались с толпой; усатый
человек, перебежав на панель и прижимая палку к животу, поспешно уходил прочь;
перед Алиной стоял кудрявый парень, отталкивая ее, а она колотила его кулаками по рукам; Макаров хватал ее за руки, вскрикивая...
Лютов видел, как еще двое
людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но
человек в полушубке оттолкнул их, а
перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент
люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
«
Люди с каждым днем становятся все менее значительными
перед силою возбужденной ими стихии, и уже многие не понимают, что не они — руководят событиями, а события влекут их за собою».
Но, уступая «дурочке», он шел, отыскивал разных
людей,
передавал им какие-то пакеты, а когда пытался дать себе отчет, зачем он делает все это, — ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил.
Войдя в свою улицу, он почувствовал себя дома, пошел тише, скоро
перед ним встал
человек с папиросой в зубах, с маузером в руке.
Человек молча посторонился и дважды громко свистнул в пальцы. Над баррикадой воздух был красноват и струился, как марево, — ноздри щекотал запах дыма. По ту сторону баррикады,
перед небольшим костром, сидел на ящике товарищ Яков и отчетливо говорил...
— Там
людей убивают, а они — улицу метут… Как
перед праздником, все одно, — сказала она, уходя и громко топая каблуками.
Человек пять солдат,
передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, — остальные солдаты подвигались все ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх.
Самгин швырнул газету на пол, закрыл глаза, и тотчас
перед ним возникла картина ночного кошмара, закружился хоровод его двойников, но теперь это были уже не тени, а
люди, одетые так же, как он, — кружились они медленно и не задевая его; было очень неприятно видеть, что они — без лиц, на месте лица у каждого было что-то, похожее на ладонь, — они казались троерукими. Этот полусон испугал его, — открыв глаза, он встал, оглянулся...
— Уж-жасные
люди, — прошипел заика: ему, видимо, тоже хотелось говорить, он беспокойно возился на диване и, свернув журналы трубкой, размахивал ею
перед собой, — губы его были надуты, голубые глазки блестели обиженно.
Перед нею — лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх
людям.
— Ты — честно, Таисья, все говори, как было, не стыдись, здесь
люди богу служить хотят,
перед богом — стыда нету!
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих
людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся
перед нею.
— «
Люди любят, чтоб их любили, — с удовольствием начала она читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда
перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о себе». Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
Люди становились полукругом
перед чаном, затылками к Самгину; но по тому, как торжественно вышагивал Вася, Самгин подумал, что он, вероятно, улыбается своей гордой, глупой улыбкой.
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного
человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога
перед праздником. Сволочь.
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и отметил, что в пределах ограды толпа была не так густа, как на улице, она прижималась к стенам, оставляя
перед крыльцом дворца свободное пространство, но
люди с улицы все-таки не входили в ограду, как будто им мешало какое-то невидимое препятствие.
Свирепо рыча, гудя, стреляя, въезжали в гущу толпы грузовики, привозя генералов и штатских
людей, бережливо выгружали их
перед лестницей, и каждый такой груз как будто понижал настроение толпы, шум становился тише, лица
людей задумчивее или сердитей, усмешливее, угрюмей. Самгин ловил негромкие слова...