Неточные совпадения
Инстинкт самозащиты подсказал ему кое-какие
правила поведения. Он вспомнил,
как Варавка внушал отцу...
Климу всегда было приятно видеть, что мать
правит этим человеком
как существом ниже ее,
как лошадью. Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым пальцем брови сына, осведомилась...
Нехаева медленно, нерешительным жестом подняв руки, стала
поправлять небрежную прическу, но волосы вдруг рассыпались по плечам, и Клима удивило,
как много их и
как они пышны. Девушка улыбнулась.
—
Как ты нашел ее? — спросила мать, глядя в зеркало,
поправляя прическу, и сейчас же подсказала ответ...
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим не греб, только
правил веслами. Он был доволен.
Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно ясно, что она боится любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
Одетый в подобие кадетской курточки, сшитой из мешочного полотна, Иноков молча здоровался и садился почему-то всегда неуютно, выдвигая стул на средину комнаты. Сидел, слушая музыку, и строгим взглядом осматривал вещи,
как бы считая их. Когда он поднимал руку, чтоб
поправить плохо причесанные волосы, Клим читал на боку его курточки полусмытое синее клеймо: «Первый сорт. Паровая мельница Я. Башкирова».
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол,
поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее,
как будто он считал обыск делом несерьезным.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно,
поправляя очки. Дунаев,
как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Он имел очень хороший организм, но немножко усердный пил красное вино и ел жирно. Он не хотел хорошо
править собой,
как крестьянин, который едет на чужой коне.
Он выпрямился,
поправил очки. Потом представил мать, с лиловым, напудренным лицом, обиженную тем, что постарела раньше, чем перестала чувствовать себя женщиной, Варавку, круглого,
как бочка…
— Сына и отца, обоих, —
поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне…
как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие,
как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
Поправив на голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась в ногах. Раздраженный этим, он взял бутылку очень холодного пива и жадно выпил ее, стакан за стаканом, слушая,
как спокойно и неохотно Кутузов говорит...
— Он еще есть, —
поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он — есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно, так сказать.
Как будто собирается переехать на другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает,
как…
как не надо.
Толчки ветра и людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь,
поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб идти в ногу с ним, снова путалась в юбке. Клим находил, что Спивак идет деревянно,
как солдат, и слишком высоко держит голову, точно она гордится тем, что у нее умер муж. И шагала она,
как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно шла за гробом тоже не склоняя голову, но она шла лучше.
Молчаливый и унылый,
как все вокруг, он оживился,
поправил на голове трепаную шапку, подтянул потуже кушак и успокоил...
Утешающим тоном старшей, очень ласково она стала говорить вещи, с детства знакомые и надоевшие Самгину. У нее были кое-какие свои наблюдения, анекдоты, но она говорила не навязывая, не убеждая, а
как бы разбираясь в том, что знала. Слушать ее тихий, мягкий голос было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб
поправить платок на голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она не протестовала, продолжая...
— Сказано: нельзя смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя к Самгину и отодвинув его плечом от окна, но занавеску не
поправил, и Самгин видел,
как мимо окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие вагоны; на застекленной площадке последнего сидел,
как тритон в домашнем аквариуме, — царь.
— Это — что же? Еще одна цензура? — заносчиво, но
как будто и смущенно спросил писатель, сделав гримасу, вовсе не нужную для того, чтоб
поправить пенсне.
Он сказал адрес, сунул в руку Самгина какие-то листочки,
поправил шапку и, махнув рукою, пошел назад, держа голову так неподвижно,
как будто боялся потерять ее.
Спивак поразила его тотчас же,
как только вошла. Избитый Иноков нисколько не взволновал ее, она отнеслась к нему, точно к незнакомому. А кончив помогать доктору, села к столу
править листок и сказала спокойно, хотя — со вздохом...
— Вот что! — воскликнула женщина удивленно или испуганно, прошла в угол к овальному зеркалу и оттуда,
поправляя прическу, сказала
как будто весело: — Боялся не того, что зарубит солдат, а что за еврея принял. Это — он! Ах… аристократишка!
Он чувствовал себя в силе сказать много резкостей, но Лютов поднял руку,
как для удара,
поправил шапку, тихонько толкнул кулаком другой руки в бок Самгина и отступил назад, сказав еще раз, вопросительно...
Самгин,
поправив очки, взглянул на него; такие афоризмы в устах Безбедова возбуждали сомнения в глупости этого человека и усиливали неприязнь к нему. Новости Безбедова он слушал механически,
как шум ветра, о них не думалось,
как не думается о картинах одного и того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это было несколько странно, но он тотчас нашел объяснение...
Слушая плавную речь ее, Самгин привычно испытывал зависть, — хорошо говорит она — просто, ярко. У него же слова — серые и беспокойные,
как вот эти бабочки над лампой. А она снова говорила о Лидии, но уже мелочно, придирчиво — о том,
как неумело одевается Лидия,
как плохо понимает прочитанные книги, неумело
правит кружком «взыскующих града». И вдруг сказала...
Самгин совершенно не мог представить:
как это будет? Придут какие-то болваны, а он должен внушать им
правила поведения. С некоторой точки зрения это может быть интересно, даже забавно, однако — не настолько, чтоб ставить себя в смешную позицию проповедника половой морали.
Самгин вздохнул и
поправил очки. Въехали на широкий двор; он густо зарос бурьяном, из бурьяна торчали обугленные бревна, возвышалась полуразвалившаяся печь, всюду в сорной траве блестели осколки бутылочного стекла. Самгин вспомнил,
как бабушка показала ему ее старый, полуразрушенный дом и вот такой же двор, засоренный битыми бутылками, — вспомнил и подумал...
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность,
как будто они
правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Она ласково и задорно улыбалась,
правя лошадью, горяча ее, на ней голубая курточка, вышитая серебром, спицы колес экипажа тоже посеребрены и, вращаясь,
как бы разбрызгивают белые искры, так же искрится и серебро шитья на рукавах курточки.
Дронов, держа стакан в руке,
как палку, прихлебывая вино,
поправил Самгина...
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен,
как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку,
поправляя волосы над ухом.
— Это, брат, ты врешь, — возразил Иван,
как будто трезвея. — Ошибаешься, —
поправил он. — Все понимают, что им надо понять. Тараканы, мыши… мухи понимают, собаки, коровы. Люди — все понимают. Дай мне выпить чего-нибудь, — попросил он, но, видя, что хозяин не спешит удовлетворить его просьбу, — не повторил ее, продолжая...
Самгин понимал, что подслушивать под окном — дело не похвальное, но Фроленков прижал его широкой спиной своей в угол между стеной и шкафом. Слышно было,
как схлебывали чай с блюдечек, шаркали ножом о кирпич,
правя лезвие, старушечий голос ворчливо проговорил...