Неточные совпадения
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и
женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на
жизнь его отца званием почетного гражданина.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить
жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к
женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт, так же как голод, но — кто же убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему
жизнь швыряет ему под ноги таких
женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
— Оседлую и тем самым культурную
жизнь начала
женщина, — говорил он.
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей
жизни окончательно изуродовала
женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких
женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
И живая
женщина за столом у самовара тоже была на всю
жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
— Грубоватость, — подсказала
женщина, сняв с пальца наперсток, играя им. — Это у него от недоверия к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, — прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. — Он — романтик, но — слишком обремененный правдой
жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так...
Это — Фиона Трусова, ростовщица, все в городе считают ее
женщиной безжалостной, а она говорит, что ей известен «секрет счастливой
жизни».
— Людей, которые
женщинам покорствуют, наказывать надо, — говорил Диомидов, — наказывать за то, что они в угоду вам захламили, засорили всю
жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной
жизни от вас нет, а только стишки, да картинки, да романы…
«Вот об этих русских
женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную
жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие
жизнь от пыли, сора».
«Странная
женщина, — думал Самгин, глядя на черную фигуру Спивак. — Революционерка. Вероятно — обучает Дунаева. И, наверное, все это — из боязни прожить
жизнь, как Таня Куликова».
И, чтоб довоспитать русских людей для
жизни, Омон создал в Москве некое подобие огромной, огненной печи и в ней допекал, дожаривал сыроватых россиян, показывая им самых красивых и самых бесстыдных
женщин.
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга, бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие к спокойной
жизни сытенькие
женщины, девицы, тихие старички и старушки.
Кто-то сказал, что
женщина всю
жизнь любит первого мужчину, но — памятью, а не плотью.
— Вы, Анфимьевна, — замечательная
женщина! Вы, в сущности, великий человек!
Жизнь держится кроткой и неистощимой силою таких людей, как вы! Да, это — так…
Кроме этого, он ничего не нашел, может быть — потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни
женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал за двадцать лет огромную полосу
жизни, пережил множество разнообразных впечатлений, видел людей и прочитал книг, конечно, больше, чем она; но он не достиг той уверенности суждений, того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта большая, сытая баба.
И вот, безболезненно порвав связь с
женщиной, закончив полосу
жизни, чувствуя себя свободным, настроенный лирически мягко, он — который раз? — сидит в вагоне второго класса среди давно знакомых, обыкновенных людей, но сегодня в них чувствуется что-то новое и они возбуждают не совсем обыкновенные мысли.
Но в конце концов он был доволен тем, что встретился с этой
женщиной и что она несколько отвлекает его от возни с самим собою, доволен был, что устроился достаточно удобно, независимо и может отдохнуть от пережитого. И все чаще ему казалось, что в этой тихой полосе
жизни он именно накануне какого-то важного открытия, которое должно вылечить его от внутренней неурядицы и поможет укрепиться на чем-то прочном.
—
Женщины, говорит, должны принимать участие в
жизни страны как хозяйки, а не как революционерки. Русские бабы обязаны быть особенно консервативными, потому что в России мужчина — фантазер, мечтатель.
— Ну, — черт его знает, может быть, и сатира! — согласился Безбедов, но тотчас же сказал: — У Потапенко есть роман «Любовь», там
женщина тоже предпочитает мерзавца этим… честным деятелям.
Женщина, по-моему, — знает лучше мужчины вкус
жизни. Правду
жизни, что ли…
«Нищенски мало внесли
женщины в мою
жизнь».
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились
женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что моя
жизнь…»
«Что внесла эта
женщина в мою
жизнь?» — нередко спрашивал он и находил, что она подорвала, пошатнула его представление о самом себе.
Открытие тем более неприятное, что оно раздражило интерес к этой
женщине, как будто призванной заместить в его
жизни Марину.
Он не замечал ничего, что могло бы изменить простое и ясное представление о Таисье:
женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко, трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и понимает, что
жизнь с ним не обеспечивает ее будущего.
Среда, в которой он вращался, адвокаты с большим самолюбием и нищенской практикой, педагоги средней школы, замученные и раздраженные своей практикой, сытые, но угнетаемые скукой
жизни эстеты типа Шемякина,
женщины, которые читали историю Французской революции, записки m-me Роллан и восхитительно путали политику с кокетством, молодые литераторы, еще не облаянные и не укушенные критикой, собакой славы, но уже с признаками бешенства в их отношении к вопросу о социальной ответственности искусства, представители так называемой «богемы», какие-то молчаливые депутаты Думы, причисленные к той или иной партии, но, видимо, не уверенные, что программы способны удовлетворить все разнообразие их желаний.
Неточные совпадения
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня
жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все
женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ,
жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
Они не знают, как он восемь лет душил мою
жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта
женщина дороже для меня
жизни.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней
женщине и во что бы то ни стало положившего свою
жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.