Неточные совпадения
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов,
если мы
хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Он
хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж
если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А
если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога,
хотя богомольна только из приличия».
Клим, зная, что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен не без успеха, —
если вспомнить три удара в потолок комнаты брата, — удивлялся. В отношении Туробоева к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто не
хотел, чтоб при нем она говорила с другими.
— Революционер — тоже полезен,
если он не дурак. Даже —
если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий русской жизни. Мы вот все больше производим товаров, а покупателя — нет,
хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день — сто миллионов спичек, по гвоздю — сто миллионов гвоздей.
— Ты — видишь, я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. — Мне кажется, что,
если б я говорила, как думаю, это было бы… ужасно! И смешно. Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым я могу говорить обо всем, как
хочу.
«Вероятно — наступил в человека, может быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему не думалось, как это бывает всегда,
если человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К тому же он был голоден и
хотел пить.
—
Если революции
хотят ради сытости, я — против, потому что сытый я хуже себя голодного.
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он не
хотел думать и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж
если она
хочет разойтись, так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
— Вспомните-ко вчерашний день,
хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то,
если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
— Не отрицаю, и в этой плесени есть своя красота, но — пора проститься с нею,
если мы
хотим жить.
«Эти люди чувствуют меня своим, — явный признак их тупости…
Если б я
хотел, — я, пожалуй, мог бы играть в их среде значительную роль. Донесет ли на них Диомидов? Он должен бы сделать это. Мне, конечно, не следует ходить к Варваре».
Но,
хотя речи были неинтересны, люди все сильнее раздражали любопытство. Чего они
хотят? Присматриваясь к Стратонову, Клим видел в нем что-то воинствующее и, пожалуй, не удивился бы,
если б Стратонов крикнул на суетливого, нервозного рыженького...
«Прежние отношения с Лидой едва ли возможны. Да я и не
хочу их. А что,
если она беременная?»
«Не обижайся.
Хотя — все равно и даже лучше,
если обидишься».
Самгин почувствовал в ней мягкое, но неодолимое упрямство и стал относиться к Любаше осторожнее, подозревая, что она — хитрая, «себе на уме»,
хотя и казалась очень откровенной, даже болтливой. И,
если о себе самой она говорит усмешливо, а порою даже иронически, — это для того, чтоб труднее понять ее.
«Я не думаю, что Иван Акимович оставил завещание, это было бы не в его характере. Но,
если б ты
захотел — от своего имени и от имени брата — ознакомиться с имущественным положением И. А., Тимофей Степанович рекомендует тебе хорошего адвоката». Дальше следовал адрес известного цивилиста.
Но Самгин уже знал: думая так, он
хочет скрыть от себя, что его смущает Кутузов и что ему было бы очень неприятно,
если б Кутузов узнал его.
— Конечно,
если это войдет в привычку — стрелять, ну, это — плохо, — говорил он, выкатив глаза. — Тут, я думаю, все-таки сокрыта опасность,
хотя вся жизнь основана на опасностях. Однако ежели молодые люди пылкого характера выламывают зубья из гребня — чем же мы причешемся? А нам, Варвара Кирилловна, причесаться надо, мы — народ растрепанный, лохматый. Ах, господи! Уж я-то знаю, до чего растрепан человек…
—
Если ты
хочешь отслужить панихиду, это не поздно.
— Будем видеться часто,
если ты
хочешь, чтоб я скорее надоела тебе, — тихонько ответила она.
— Политика! — ответил Ряхин, подмигнув веселым глазком. — Необходимо припугнуть реакционеров.
Если правительство
хочет, чтоб ему помогли, — надобно дать нам более широкие права. И оно — даст! — ответил Ряхин, внимательно очищая грушу, и начал рассказывать новый успокоительный анекдот.
— Нет, уж это вы отложите на вчера, — протестующе заговорил адвокат. — Эти ваши рабочие устроили в Петербурге какой-то парламент да и здесь
хотят того же.
Если нам дорога конституция…
—
Если — мало, сходите в сарай, там до черта всякой дряни! Книжный шкаф есть, клавесины. Цветов
хотите? У меня во флигеле множество их, землей пахнет, как на кладбище.
— Левой рукой сильно не ударишь! А — уж вы как
хотите — а ударить следует! Я не
хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол. И чтоб дом подожгли — не желаю! Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала и домишко его сожгла. Это не значит, что я — за черную сотню, самодержавие и вообще за чепуху. Но
если вы взялись управлять государством, так управляйте, черт вас возьми! Я имею право требовать покоя…
—
Если вы
хотите, чтоб я защищал вас, — вы должны последовательно рассказать…
— Но все-таки суда я не
хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать — как там? И
если… не очень, — завтра сам пойду к Блинову, черт с ним! А вы — тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...
— Ну,
если б не стыдно было, так вы — не говорили бы на эту тему, — сказал Самгин. И прибавил поучительно: — Человек беспокоится потому, что ищет себя.
Хочет быть самим собой, быть в любой момент верным самому себе. Стремится к внутренней гармонии.
— А
если я не
хочу быть самим собой? — спросил Безбедов и получил в ответ два сухих слова...
У него неожиданно возник — точно подкрался откуда-то из темного уголка мозга — вопрос: чего
хотела Марина, крикнув ему: «Ох, да иди, что ли!»
Хотела она, чтобы он ушел, или — чтоб остался с нею? Прямого ответа на этот вопрос он не искал, понимая, что,
если Марина
захочет, — она заставит быть ее любовником. Завтра же заставит. И тут он снова унизительно видел себя рядом с нею пред зеркалом.
А он вот
хочет деревню отрубами раскрошить, полагая, что создаст на русских-то полях американских фермеров, а создать он может токмо миллионы нищих бунтарей, на производство фермеров у него как раз сельскохозяйственного инвентаря не хватит, даже
если он половинку России французским банкирам заложил бы.
— Клим Иванович, — жарко засопел он. — Господи… как я рад! Ну, теперь… Знаете, они меня
хотят повесить. Теперь — всех вешают. Прячут меня. Бьют, бросают в карцер. Раскачали и — бросили. Дорогой человек, вы знаете… Разве я способен убить?
Если б способен, я бы уже давно…
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало
хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь
если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
«Он не сомневается в своем праве учить, а я не
хочу слышать поучений». Самгиным овладевала все более неприятная тревога: он понимал, что,
если разгорится спор, Кутузов легко разоблачит, обнажит его равнодушие к социально-политическим вопросам. Он впервые назвал свое отношение к вопросам этого порядка — равнодушным и даже сам не поверил себе: так ли это?
— Во Франции, в Англии интеллигенция может не заниматься политикой,
если она не
хочет этого, а мы — должны! Каждый из нас обязан думать обо всем, что делается в стране. Почему — обязан?
— Не всех, однако. Нет, не всех. Ты — не сердись на меня,
если я грубо сказал. Дело в том, что завидую я тебе, спокойствию твоему завидую. Иной раз думается, что ты хранишь мудрость твою, как девственность. Пачкать ее не
хочешь.
— Пустые —
хотел ты сказать. Да, но вот эти люди — Орехова, Ногайцев — делают погоду. Именно потому, что — пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают в себя все новое: идеи, программы, слухи, анекдоты, сплетни. Убеждены, что «сеют разумное, доброе, вечное».
Если потребуется, они завтра будут оспаривать радости и печали, которые утверждают сегодня…
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь —
если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а?
Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
Если исключить деревянный скрип и стук газеток «Союза русского народа», не заметно было, чтоб провинция, пережив события 905–7 годов, в чем-то изменилась,
хотя, пожалуй, можно было отметить, что у людей еще более окрепло сознание их права обильно и разнообразно кушать.
«Таким типом, может быть, явился бы человек, гармонически соединяющий в себе Дон-Кихота и Фауста. Тагильский… Чего
хочет этот… иезуит? Тем, что он говорил, он, наверное, провоцировал.
Хотел знать количество сторонников большевизма. Рабочие —
если это были действительно рабочие — не высказались. Может быть, они — единственные большевики в… этой начинке пирога. Елена — остроумна».
«
Если я
хочу быть искренним с самим собою — я должен признать себя плохим демократом, — соображал Самгин. — Демос — чернь, власть ее греки называли охлократией. Служить народу — значит руководить народом. Не иначе. Индивидуалист, я должен признать законным и естественным только иерархический, аристократический строй общества».