Неточные совпадения
На этот вопрос он не умел ответить. Иногда он
говорил ей
вы, не замечая этого, она тоже не замечала.
— Слепцы!
Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову
вас на дело добра и любви. Я
говорю священными словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную
вами, ослепляющую
вас.
— Ну, а у
вас как?
Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Что это значит — автохтоны? Зачем
вы говорите непонятные слова?
— Когда я пою — я могу не фальшивить, а когда
говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты.
Вы так хотели сказать?
—
Вы, Кутузов, пророчествуете. На мой взгляд, пророки
говорят о будущем лишь для того, чтоб порицать настоящее.
— Н’нет, не жирно. А
говорили про него — р’радикал.
Вы, коллега, не из Новгорода? Нет? Ну, все равно, будемте знакомы — Попов, Николай.
— Нет,
вы подумайте, — полушепотом
говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось еще более острым, чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
— Это Нехаева просвещает
вас? Она и меня пробовала развивать, —
говорил он, задумчиво перелистывая книжку. — Любит остренькое. Она, видимо, считает свой мозг чем-то вроде подушечки для булавок, — знаете, такие подушечки, набитые песком?
—
Вы, кажется,
говорите пошлости? А
вам известно, что он занимается с рабочими и что за это…
— Подумайте, — он
говорит со мною на
вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Подруги упрекают меня, дескать — польстилась девушка на деньги, —
говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо жить с милым и чтобы — в шалаше. Но — я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и свои лошади. Мне заявлено: «У
вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы — не прожить, как это доказано в стихах и прозе…
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю
вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски
говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
— Клим
говорил мне, что профессора любят
вас…
— «А
вы бы, сказала, своими словами
говорили, может быть, забавнее выйдет».
— Это
вы говорите об авантюристах.
— Окажите услугу, —
говорил Лютов, оглядываясь и морщась. — Она вот опоздала к поезду… Устройте ей ночевку у
вас, но так, чтоб никто об этом не знал. Ее тут уж видели; она приехала нанимать дачу; но — не нужно, чтоб ее видели еще раз. Особенно этот хромой черт, остроумный мужичок.
— Прошлый раз
вы говорили о русском народе совершенно иначе.
—
Вы сами
говорили о павлиньих перьях разума, — помните? — спросил он, стоя спиной к Туробоеву, и услыхал тихий ответ...
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я,
говорит, думал, что
вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Разумеется. Налей чаю, Владимир.
Вы, Туробоев,
поговорите с урядником еще; он теперь обвиняет кузнеца уже не в преднамеренном убийстве, а — по неосторожности.
—
Говорила я
вам, что Кутузов тоже арестован? Да, в Самаре, на пароходной пристани. Какой прекрасный голос, не правда ли?
— У
вас — критический ум, —
говорила она ласково. —
Вы человек начитанный, почему бы
вам не попробовать писать, а? Сначала — рецензии о книгах, а затем, набив руку… Кстати, ваш отчим с нового года будет издавать газету…
— Вот — увидите, увидите! — таинственно
говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться!
Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
— На сей вечер хотел я продолжать
вам дальше поучение мое, но как пришел новый человек, то надобно, вкратцах, сказать ему исходы мои, —
говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как бы пьяными глазами.
— Не знал, так — не
говорил бы. И — не перебивай. Ежели все
вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое. Смешное.
Вас — много, а ученик — один. Нет, уж
вы, лучше, учитесь, а учить буду — я.
— Да ведь я
говорю! Согласился Христос с Никитой: верно,
говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У
вас,
говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно
вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо,
говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
— Передавили друг друга. Страшная штука.
Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и оставляют за собой трупы. Заметили
вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я
говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я скажу…
— На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно
вам, чтоб они умирали?» — «А блин,
говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас
говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые не сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как это
вам нравится?
—
Вы бы послушали, как и что
говорит рабочий, которого — помните? — мы встретили…
— Не плохо, благодарю
вас, — ответил Дронов, сильно подчеркнув местоимение, и этим смутил Клима. Дальше оба
говорили на «
вы», а прощаясь, Дронов сообщил...
— Вдруг — идете
вы с таким вот щучьим лицом, как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй, не то
говорю я Анюте, а вот этот — знает, что надо сказать». Что бы
вы, Самгин, сказали такой девице, а?
— Подкидышами живу, — очень бойко и шумно
говорил Иван. — Фельетонист острит: приносите подкидышей в натуре, контора будет штемпеля ставить на них, а то
вы одного и того же подкидыша пять раз продаете.
—
Вы ему не
говорите, — попросил он.
— А — что, бывает с
вами так: один Самгин ходит,
говорит, а другой все только спрашивает: это — куда же ты, зачем?
А
вы,
говорю, не примиряйте, все это ерунда.
—
Говорят — у
вас был обыск?
—
Говорить надо точнее: не о реформации, которая ни
вам, ни мне не нужна, а о реформе церковного управления, о расширении прав духовенства, о его экономическом благоустройстве…
— И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, —
говорит, — сын сказал, что намерен жениться на
вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред
вами». И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, —
говорил Диомидов, — наказывать за то, что они в угоду
вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от
вас нет, а только стишки, да картинки, да романы…
— Нет. Этот Кучин, Кичин — черт! —
говорит: «Чем умнее обвиняемый, тем более виноват», а
вы — умный, искреннее слово! Это ясно хотя бы из того, как
вы умело молчите.
—
Вы хотите дождать его
говорить об имущество или не хотите? — спросила она, подвигая Климу стакан.
— Как это?
Вы не видели брата стольки годы и не хотите торопиться видеть его? Это — плохо. И нам нужно
говорить о духовной завещании.
— Конечно — глупо! Да ведь мало ли глупостей
говоришь. И
вы тоже ведь
говорите.
Кричит: «Я
вам не парень, я втрое старше
вас!» Долго мы состязались, потом он
говорит: «
Вы, Долганов, престиж мой подрываете, какого черта!» Ну, посмеялись мы; конечно, тихонько смеемся, чтобы престиж не пострадал.
—
Вы — семинарист? — спросил Клим неожиданно для себя и чтоб сдержать злость; злило его то, что человек этот
говорит и, очевидно, может сказать еще много родственного тайным симпатиям его, Клима Самгина.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем
вы обе, — я так думаю.
Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно
говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как
говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
«Завтра будет известно, что я арестован, — подумал он не без гордости. — С нею
говорили на
вы, значит, это — конспирация, а не роман».