Неточные совпадения
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть
в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет
в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался
в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что
слова его ложились
в память, как серебряные пятачки
в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Она записала эти
слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не попав
в яму ее
памяти, они сгорели
в печи. Это Варавка говорил...
Томилин усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился все более поучительным независимый человек, который тихо и упрямо, ни с кем не соглашаясь, умел говорить четкие
слова, хорошо ложившиеся
в память.
Она даже начала было рассказывать ему какой-то роман, но Клим задремал, из всего романа у него осталось
в памяти лишь несколько
слов...
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только другими
словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие
слова ее укладывались
в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
Клима поразила дерзость этих
слов, и они еще плотнее легли
в память его, когда Туробоев, продолжая спор, сказал...
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет
в человека и опустошит его. Это — холодок такой.
В нем исчезает все, все мысли,
слова,
память, разум — все! Остается
в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем.
В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись
в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды.
В его
памяти звучали
слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
Ел человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные
слова, от которых
в памяти не оставалось ничего, — говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
Он чувствовал, что
в нем вспухают значительнейшие мысли. Но для выражения их
память злокозненно подсказывала чужие
слова, вероятно, уже знакомые Лидии.
В поисках своих
слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
Остаток дня Клим прожил
в состоянии отчуждения от действительности,
память настойчиво подсказывала древние
слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза.
Даже для Федосовой он с трудом находил те большие
слова, которыми надеялся рассказать о ней, а когда произносил эти
слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки выходило как-то так, что наиболее сильное впечатление на выставке всероссийского труда вызвала у него кривобокая старушка. Ему было неловко вспомнить о надеждах, связанных с молодым человеком, который оставил
в памяти его только виноватую улыбку.
Самгину казалось, что становится все более жарко и солнце жестоко выжигает
в его
памяти слова, лица, движения людей. Было странно слышать возбужденный разноголосый говор каменщиков, говорили они так громко, как будто им хотелось заглушить крики солдат и чей-то непрерывный, резкий вой...
Ему хотелось ответить какими-то вескими
словами, так, чтоб они остались
в памяти ее надолго, но он был
в мелких мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал...
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали
в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали
в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные
слова...
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла,
в комнатах было напряженно тихо, а
в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить
слова своей речи, но
память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не своим голосом и не свои
слова.
Но
в память его крепко вросла ее напряженная фигура, стройное тело, как бы готовое к физической борьбе с ним, покрасневшее лицо и враждебно горящие глаза; слушая его, она иронически щурилась, а говоря — открывала глаза широко, и ее взгляд дополнял силу обжигающих
слов.
Прокурор кончил речь, духовенство запело «Вечную
память», все встали; Меркулов подпевал без
слов, не открывая рта, а Домогайлов, возведя круглые глаза
в лепной потолок, жалобно тянул...
Самгин шел тихо, перебирая
в памяти возможные возражения всех «систем фраз» против его будущей статьи. Возражения быстро испарялись, как испаряются первые капли дождя
в дорожной пыли, нагретой жарким солнцем.
Память услужливо подсказывала удачные
слова, они легко и красиво оформляли интереснейшие мысли. Он чувствовал себя совершенно свободным от всех страхов и тревог.
Казалось, что движение событий с каждым днем усиливается и все они куда-то стремительно летят, оставляя
в памяти только свистящие и как бы светящиеся соединения
слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей.
Точно резиновый мяч, брошенный
в ручей,
в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных мыслей и
слов.
Вместе с пьяным ревом поручика
в памяти звучали
слова о старинной, милой красоте, о ракушках и водорослях на киле судна, о том, что революция кончена.
Все, что он слышал, было совершенно незначительно
в сравнении с тем, что он видел. Цену
слов он знал и не мог ценить ее
слова выше других, но
в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло
в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние
слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Ее
слова о духе и вообще все, что она,
в разное время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, — было непонятно, неинтересно и не удерживалось
в его
памяти.
Нечто похожее Самгин слышал от Марины, и
слова старика легко ложились
в память, но говорил старик долго, с торжественной злобой, и слушать его было скучно.
Тут, как осенние мухи, на него налетели чужие, недавно прочитанные
слова: «последняя, предельная свобода», «трагизм мнимого всеведения», «наивность знания, которое, как Нарцисс, любуется собою» —
память подсказывала все больше таких
слов, и казалось, что они шуршат вне его,
в комнате.
Затем он быстро встряхнул
в памяти сказанное ею и не услышал
в словах Лютова ничего обидного для себя.
Он оставил Самгина
в состоянии неиспытанно тяжелой усталости, измученным напряжением,
в котором держал его Тагильский. Он свалился на диван, закрыл глаза и некоторое время, не думая ни о чем, вслушивался
в смысл неожиданных
слов — «актер для себя», «игра с самим собой». Затем, постепенно и быстро восстановляя
в памяти все сказанное Тагильским за три визита, Самгин попробовал успокоить себя...
Заговорили все сразу, не слушая друг друга, но как бы стремясь ворваться
в прорыв скучной речи, дружно желая засыпать ее и
память о ней своими
словами. Рыженькая заявила...
«Мне следует освободить
память мою от засоренности книжной… пылью. Эта пыль радужно играет только
в лучах моего ума. Не вся, конечно.
В ней есть крупицы истинно прекрасного. Музыка
слова — ценнее музыки звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот.
Слово прежде всего — оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его игру. Чужое
слово гасит мою мысль, искажает мое чувство».
«Харламов, — думал Клим Иванович Самгин, и
в памяти его звучали шутливые, иронические
слова, которыми Харламов объяснял Елене намерения большевиков: “Все, что может гореть, — горит только тогда, когда нагрето до определенной температуры и лишь при условии достаточного притока кислорода.
Память Клима Самгина подсказала ему
слова Тагильского об интеллигенте
в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил голову, снял очки и начал протирать стекла.
Неточные совпадения
Вот оно, это письмо, которого каждое
слово неизгладимо врезалось
в моей
памяти:
Так он говорил долго, и его
слова врезались у меня
в памяти, потому что
в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, Бог даст,
в последний…
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими
словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную
память.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает
в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же
слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда,
память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром
в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как
память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти
слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.