Неточные совпадения
У него длинное лицо в двойной бороде от ушей до плеч,
а подбородок голый, бритый, так
же,
как верхняя губа.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет,
а остается все таким
же,
каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся,
а все-таки родят их мамы, так
же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно,
а то будут все одни и те
же люди,
а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто
же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
А на мать Клима он смотрел совершенно так
же,
как дедушка Аким на фальшивый билет в десять рублей, который кто-то подсунул ему.
Клима он перестал замечать, так
же,
как раньше Клим не замечал его,
а на мать смотрел обиженно,
как будто наказанный ею без вины.
Так
же,
как раньше, неутомимый в играх, изобретательный в шалостях, он слишком легко раздражался, на рябом лице его вспыхивали мелкие, красные пятна, глаза сверкали задорно и злобно,
а улыбаясь, он так обнажал зубы, точно хотел укусить.
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису,
а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким
же нервным,
каким приехал из Москвы, так
же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза,
а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе,
а —
как же расскажешь, что высекли?
— Хрумм… Ты думаешь,
как образовался глаз? — спрашивал он. — Первый глаз? Ползало какое-то слепое существо, червь, что ли, —
как же оно прозрело,
а?
— Н-ну… Ему нужно хорошо одеваться, носить особенную шляпу. С тросточкой ходить.
А то —
как же девицы? Главное, брат, девицы.
А они любят, чтобы с тросточкой, с саблей, со стихами.
— Н-ну-с, Иван Акимыч, так
как же,
а? Продали лесопилку?
К нему она относилась почти так
же пренебрежительно и насмешливо,
как ко всем другим мальчикам, и уже не она Климу,
а он ей предлагал...
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так
же насмешливо,
как с поклонницами его, Лидия
же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей.
А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал, что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких
же,
как он.
В сущности, он и не думал,
а стоял пред нею и рассматривал девушку безмысленно, так
же как иногда смотрел на движение облаков, течение реки.
— Нет, почему
же — чепуха? Весьма искусно сделано, —
как аллегория для поучения детей старшего возраста. Слепые — современное человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно понять
как разум или
как веру.
А впрочем, я не дочитал эту штуку до конца.
Руки у него красные, жилистые, так
же как шея,
а на висках уже вздулись синеватые вены.
—
А вдруг вся эта наша красота только павлиний хвост разума, птицы глуповатой, так
же как павлин?
Клим шагал по комнате, думая:
как быстро и неузнаваемо изменяются все.
А он вот «все такой
же — посторонний», заметила Сомова.
— «Скучную историю» Чехова — читали? Забавно,
а? Профессор всю жизнь чему-то учил,
а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На
какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему
же — без общей идеи — людей учил?
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их
же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал. Так вот
как надо понимать, Лидочка,
а вы…
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво,
как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «
А плясать — умеешь? Я, говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «
Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Так ведь
как же? Чья,
как не ваша? Мужик — что делает? Чашки, ложки, сани и всякое такое,
а вы — фотографию, машинку швейную…
—
А —
как же? Я — книги читаю, вижу…
Васька Калужанин рот разинул,
Обомлел от радости Василий
И потом, слюну глотая, шепчет:
— Дай
же ты мне, господи, целковый,
Знаешь, неразменный этот рублик,
Как его ни трать,
а — не истратишь,
Как ты ни меняй — не разменяешь!
Клим выпил храбро, хотя с первого
же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии,
как он пьет,
а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
— Совсем
как безумный. Да и все с ума сошли.
Как будто конца света ждут.
А город — точно разграблен, из окошек все вышвырнуто, висит. И все — безжалостные. Ну, что орут?
Какой же это праздник? Это — безумство.
— Н-да-с, — говорил он Лидии, — народ радуется.
А впрочем,
какой же это народ? Народ — там!
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что
же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы,
а —
какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Перенесли его в часовенку,
а домой не хотят отпускать, очень упрашивали не брать домой Хрисанфа Васильевича. Судите сами, говорят,
какие же теперь возможные похороны, когда торжество.
«Но я
же ни в чем не виноват пред нею», — возмутился он, изорвал письмо и тотчас решил, что уедет в Нижний Новгород, на Всероссийскую выставку. Неожиданно уедет,
как это делает Лидия, и уедет прежде, чем она соберется за границу. Это заставит ее понять, что он не огорчен разрывом.
А может быть, она поймет, что ему тяжело, изменит свое решение и поедет с ним?
Волосы ее легко было сосчитать; кустики таких
же сереньких волос торчали в углах рта, опускаясь книзу, нижняя губа, тоже цвета ржавчины, брезгливо отвисла,
а над нею неровный ряд желтых,
как янтарь, зубов.
— В таком
же тоне, но еще более резко писал мне Иноков о царе, — сказала Спивак и усмехнулась: — Иноков пишет письма так,
как будто в России только двое грамотных: он и я,
а жандармы — не умеют читать.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том,
как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так
же,
как о брате Дмитрии.
А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Идем в Валгаллу, так называю я «Волгу», ибо кабак есть русская Валгалла, иде
же упокояются наши герои,
а также люди, изнуренные пагубными страстями. Вас, юноша,
какие страсти обуревают?
Козлов особенно отчетливо и даже предупреждающе грозно выговорил цифры,
а затем, воинственно вскинув голову, выпрямился на стуле,
как бы сидя верхом на коне. Его лицо хорька осунулось, стало еще острей, узоры на щеках слились в багровые пятна,
а мочки ушей, вспухнув, округлились, точно ягоды вишни. Но тотчас
же он, взглянув на иконы, перекрестился, обмяк и тихо сказал...
— Обыск этот ставит меня в позицию неудобную, — заявил Самгин и тотчас
же остерег себя: «
Как будто я жалуюсь,
а не протестую».
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в то
же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии,
как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
—
А я не знал, что вы знакомы, —
как бы извиняясь пред Климом, сказал Прейс, присел на койку и тотчас
же начал выспрашивать Кутузова, откуда он явился, что видел.
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда
же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит,
какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно,
какой он муж?
А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем.
Какая это прелесть, рябиновая!
— Но Толстой устал от бесконечного усложнения культурной жизни, которую он сам
же мастерски усложняет
как художник. Он имеет право критики потому, что много знает,
а — вы? Что вы знаете?
— Мысль, что «сознание определяется бытием», — вреднейшая мысль, она ставит человека в позицию механического приемника впечатлений бытия и не может объяснить,
какой же силой покорный раб действительности преображает ее?
А ведь действительность никогда не была — и не будет! — лучше человека, он
же всегда был и будет не удовлетворен ею.
— Ну, да!
А — что
же?
А чем иным,
как не идеализмом очеловечите вы зоологические инстинкты? Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ не пойдет за вами, за вульгарным вашим материализмом, потому что он чувствует ценность политической свободы и потому что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу,
а вы — чужие!
Предполагая на другой
же день отправиться домой, с вокзала он проехал к Варваре, не потому, что хотел видеть ее,
а для того, чтоб строго внушить Сомовой: она не имеет права сажать ему на шею таких субъектов,
как Долганов, человек, несомненно, из того угла, набитого невероятным и уродливым, откуда вылезают Лютовы, Дьякона, Диомидовы и вообще люди с вывихнутыми мозгами.
— Я — смешанных воззрений. Роль экономического фактора — признаю, но и роль личности в истории — тоже. Потом — материализм:
как его ни толкуйте,
а это учение пессимистическое, революции
же всегда делались оптимистами. Без социального идеализма, без пафоса любви к людям революции не создашь,
а пафосом материализма будет цинизм.
— Так —
как же,
а? — снова услыхал он вопрос, должно быть, привычный языку жандарма.
—
А я в то утро,
как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду,
а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, — говорю. Они в той
же день Танечку отправили в Кострому, узнать — Варя-то цела ли?
—
Как же это у вас: выпустили «Манифест Российской социал-демократической партии» и тут
же печатаете журнальчик «Рабочее знамя», но уже от «Русской» партии и более решительный, чем этот «Манифест», —
как же это,
а?
— Так
как же,
а? — торопливо пробормотал полковник, но, видимо, сообразив, что вопрос этот слишком часто срывается с его языка, откашлялся и быстро, суховато заговорил...