Не боясь ни людей, ни деда, ни чертей, ни всякой иной нечистой силы, она до ужаса боялась черных тараканов, чувствуя их даже на большом расстоянии от себя. Бывало, разбудит меня ночью и шепчет...
А в доме Хорошее Дело всё больше не любили; даже ласковая кошка веселой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его. Я ее бил за это, трепал ей уши и, чуть не плача, уговаривал ее
не бояться человека.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя
не боюсь…»
Неточные совпадения
Мне было ясно, что все
боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею
не так, как с другими, — тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями...
Я запомнил: мать —
не сильная; она, как все,
боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она
не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать действительно исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще
боятся, что
не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
Нужно бежать вниз, сказать, что он пришел, но я
не могу оторваться от окна и вижу, как дядя осторожно, точно
боясь запачкать пылью серые свои сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет дверь кабака, — дверь визжит, дребезжат стекла.
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь
не упускать из глаз бабушку,
боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она
не идет, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
Я думаю, что я
боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли. Бедные —
не страшны,
не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним бабушки и презрительное — со стороны деда.
Я чувствовал, что бабушка
боится его,
не смотрит в лицо ему и говорит необычно — тихо слишком.
Братья нам враги,
боюсь их, уедем!» Я уж на нее цыкнула: «
Не бросай в печь сору, и без того угар в доме!» Тут дедушко дураков этих прислал прощенья просить, наскочила она на Мишку, хлысь его по щеке — вот те и прощенье!
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них. Каждую вещь — книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и
боялся повредить ей неосторожным прикосновением. С ребятишками он был
не так ласков, но они все-таки любили его.
— Это Стива! — из-под балкона крикнул Левин. — Мы кончили, Долли,
не бойся! — прибавил он и, как мальчик, пустился бежать навстречу экипажу.
Мы были уж на средине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх, — шепнул я ей, — это ничего, только
не бойтесь; я с вами».
Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого, после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех, примолвил тонким певучим голоском: «
Не бойся!» Лошадки расшевелились и понесли, как пух, легонькую бричку.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет
боится. Да что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Анна Андреевна. Да вам-то чего
бояться? ведь вы
не служите.
Лука Лукич.
Не приведи бог служить по ученой части! Всего
боишься: всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек.
Лука стоял, помалчивал, //
Боялся,
не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно быть так и сталося, // Да к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — // Лицо попово строгое // Явилось на бугре…