Неточные совпадения
Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь
к стене, твердо и неподвижно.
Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь
к моему
лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце мое силу, приподнимающую меня. Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней звучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Я слушаю и прошу...
Но стало еще хуже, когда он покорно лег на скамью вниз
лицом, а Ванька, привязав его
к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил черными руками ноги его у щиколоток.
Дед бросился
к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес
к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне
лицо. Помню дикий его крик...
Мышонок, втрое больший ее, покорно шел за нею
к воротам и фыркал, оглядывая красное ее
лицо.
К стеклам окна прижались чьи-то волосатые, седые, слепые
лица; в углу, над сундуком, висит платье бабушки, — я это знал, — но теперь казалось, что там притаился кто-то живой и ждет.
Но однажды, когда она подошла
к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил ее кулаком в
лицо. Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку
к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно...
Дед, упираясь руками в стол, медленно поднялся на ноги,
лицо его сморщилось, сошлось
к носу, стало жутко похоже на топор.
Мыла мне
лицо, прикладывала
к синякам бодягу, медные монеты или свинцовую примочку и уговаривала...
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в
лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти
к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил бабушке...
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нем было много красивых барынь,
к ним ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое
лицо дома было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно ярка. Дедушка не любил этот дом.
Однажды, в будний день, поутру, я с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил
к нему носатое
лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Лицо ее мне показалось меньше, чем было прежде, меньше и белее, а глаза выросли, стали глубже и волосы золотистее. Раздевая меня, она кидала одежду
к порогу, ее малиновые губы брезгливо кривились, и всё звучал командующий голос...
Дед откинулся
к стене, смотрел в
лицо ей и ворчал, криво усмехаясь, всхлипывая...
Не ответив, она смотрела в
лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нем ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвертого — не было, косяк двери стоял вплоть
к стене.
— Поведете? — спросила мать, вставая;
лицо у нее побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать с себя кофту, юбку и, оставшись в одной рубахе, подошла
к деду: — Ведите!
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать
лица, — бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз
лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака
к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Учитель был желтый, лысый, у него постоянно текла кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал ее, качая головою.
Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это
лицо совершенно лишние на нем оловянные глаза, так неприятно прилипавшие
к моему
лицу, что всегда хотелось вытереть щеки ладонью.
Уходили все; Язь провожал нас до ограды, запирал ворота и, прижав
к решетке темное костлявое
лицо, глухо говорил...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались
к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь
к горлу. По
лицу ее плыла тень, уходя в глубь
лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Неточные совпадения
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся
к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный
к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна
к другой с самым сатирическим выраженьем
лица, относящимся прямо
к семейству городничего.
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно быть так и сталося, // Да
к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — //
Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Гаврило Афанасьевич // Из тарантаса выпрыгнул, //
К крестьянам подошел: // Как лекарь, руку каждому // Пощупал, в
лица глянул им, // Схватился за бока // И покатился со смеху… // «Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!» // Здоровый смех помещичий // По утреннему воздуху // Раскатываться стал…
Бурмистр потупил голову, // — Как приказать изволите! // Два-три денька хорошие, // И сено вашей милости // Все уберем, Бог даст! // Не правда ли, ребятушки?.. — // (Бурмистр воротит
к барщине // Широкое
лицо.) // За барщину ответила // Проворная Орефьевна, // Бурмистрова кума: // — Вестимо так, Клим Яковлич. // Покуда вёдро держится, // Убрать бы сено барское, // А наше — подождет!
И, сказав это, вывел Домашку
к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по
лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.